Тони подошел к ночному столику, чтобы снова взглянуть на часы: двадцать минут четвертого. Прошло всего лишь десять минут из нескончаемого ряда часов, а ему казалось, что прошла вечность. В течение нескольких минут Тони боролся с собой. Вдруг он закинул назад голову и издал странный звук — не то горький смех, не то рыдание, затем подошел к низкому буфету и достал из него стакан, сифон и бутылку бренди. Наполнив стакан до половины бренди, он долил его содовой водой и выпил несколько отвратительных глотков, — он ненавидел вкус бренди. Затем поставил стакан на деревянную ручку большого кресла, стоявшего у камина, и снова стал бродить взад и вперед по комнате, считая трещины в некрашеном полу за квадратом истоптанного ковра. Вдруг он остановился у маленького письменного стола. Над ним висели алинариевские фотографии прекрасной Афродиты и величественного Аполлона, наклеенные на паспарту. Тони снял фотографии со стены, положил их на стол и стал внимательно разглядывать. Таинственная улыбка бога оставалась неизменной, изысканная поза богини — неподвижной. Он глядел на обе картины, пока они не затуманились перед его взором, и старался вспомнить, где он их уже видел, — в Италии, конечно, но где? Он снова засмеялся, а затем кинул фотографии на пол — стекло треснуло и разлетелось вдребезги. «Это не боги, — сказал он громко. — Истинные боги умерщвлены. Остальные — самозванцы!»
Алкоголь понемногу начал оказывать свое действие и успокоил его. Мелькнула еще одна мысль, тоже редко его покидавшая, — какой же он нестерпимый дурак. Полчаса четвертого. Двадцать минут убито. Он решил читать, пока не придет время завтрака или, что маловероятно, сон; взял какую-то книгу, уселся в кресло и, глотнув бренди, стал читать. Книга оказалась романом из аристократической жизни и начиналась с «блестящего приема» в «роскошном особняке на Пиккадилли у одной влиятельной в политических кругах дамы». Он читал без внимания, пока не дошел до строк: «Всемирно известные генералы, в мундирах, увешанных медалями всех кампаний, где сражались доблестные сыны Британии; министры, скрывавшие под улыбкой государственные заботы и беседовавшие с очаровательными девушками — дебютантками в свете — тоном рыцарского почтения; пэры королевства с блестящими орденами; пэрессы, на чьих величественных головках покоились сверкавшие диадемы и туалеты которых своей роскошью соперничали один с другим; дипломаты, миллионеры, владельцы влиятельных газет, лучшие любители-спортсмены сегодняшнего дня, прекрасные женщины — все богатство, все могущество, все великолепие величайшей столицы величайшей в мире империи встретились там».
— Свиньи, — пробормотал Тони и продолжал читать. Очень скоро он обнаружил, что из прочитанной страницы ни одна мысль, ни один образ не запечатлелись в его сознании. Он заставил себя вновь внимательно прочесть все, но уже через несколько минут его взгляд уставился поверх книги, и он задумался. Его собственные мысли были куда интереснее и увлекательнее этих убогих измышлений.
Вернее, это были не мысли, а картины и переживания, которые, может быть, не выражались словами, да которые и нельзя было выразить. Сумбурные сцены войны смешивались с гораздо более ясными и более мучительными воспоминаниями о местах и людях прежних лет, — то были картины крушения и отчаяния. Все, что делало жизнь прекрасной и интересной, по-видимому, было так или иначе разрушено, запачкано или осквернено. Оставаться в живых казалось чем-то позорным, — да зачем и жить, если тело и душа отравлены? Даже одиночество отравлено. Как и где жить — не с радостью — это ушло навсегда, — но хотя бы с некоторым чувством собственного достоинства, с какими-нибудь положительными ценностями?
Куда бы он ни взглянул — на себя ли, на других ли людей или на мир, — повсюду господствовал тот же неисчислимый хаос, словно люди пытались ввести в берега разбушевавшееся море. О чем мучительнее думать — об ужасе и мраке настоящего или же о красоте и счастье прошлого? Но одно воспоминание — чрезмерно его терзавшее — он сознательно отгонял от себя… и неизбежно к нему возвращался. Ката. Нет, нет, нет! Не надо думать о ней! И, словно она присутствовала здесь, он увидел ее глаза, полные чудесной, горячей преданности, и услышал ее голос: «Хочешь дать мне ребенка?» Тони вскочил с кресла и заметался по тихой комнате. Память о ее голосе нестерпимо бередила его раны. Он, терзаясь, заломил руки и стал бить себя кулаком по лбу; затем остановился, глубоко дыша, стараясь овладеть собой, не потерять рассудка. Почти все в нем страстно жаждало смерти, какого-нибудь исхода. Он заметил, что бессознательно повторяет: «Все равно куда, все равно куда, лишь бы уйти из этого мира». Весь огонь жизни в нем погас, осталась лишь слабая искорка упрямой гордости, отрицательное решение не дать всему злу и порожденной этим злом муке восторжествовать над собой.