Искра разгорелась в слабый огонек. Он перебрался через крайнюю бездну. Ему не казалось необычайным то, что он только что пережил, — это была лишь еще одна схватка со смертью. Но решимость бороться осталась. Он отер пот с лица и шеи и вернулся к камину. Дрожащей рукой поднял полупустой стакан бренди и допил его. В углу комнаты лежал его чемодан. Он порылся в нем, нашел свой офицерский револьвер и резким движением открыл его, так что шесть тяжелых патронов вылетели ему на ладонь. Он защелкнул револьвер, положил его на столик и унес патроны в ванную комнату. Когда он открыл окно, резкий порыв свежего ветра осыпал его лицо снежными хлопьями. Молчаливый, спящий Лондон казался еще молчаливее при падающем снеге. Он выбросил патроны в темный садик, покрытый теперь мягкой белой пеленой, и там, где полоса света падала из окна, увидел, как один из патронов выбил в снегу маленькую лунку. Вернувшись в комнату, он подошел к висевшему кителю, чтобы взять трубку и табак. Вечерняя газета все еще лежала у корзинки с бумагой, куда он ее кинул вечером. Все тот же бросавшийся в глаза заголовок: «Долой кайзера!»
— Чепуха, — буркнул Тони и ногой оттолкнул газету. Он зажег трубку, взял со стола вечное перо и большой лист бумаги и стал писать:
«Ката, Ката, дорогая Ката, вот еще одна попытка снестись с тобой, хотя лишь один Бог ведает, каким это кажется безнадежным после всех моих тщетных усилий. Но я должен писать со всем спокойствием, на которое я только способен: ведь если я начну говорить тебе о своих чувствах, я никогда не кончу этого письма и его нельзя будет читать.
Последнее письмо, которое я получил от тебя, было написано карандашом на австро-швейцарской границе и отправлено твоим швейцарским знакомым из Швейцарии. В нем ты писала, что твоего отца арестовали по подозрению в симпатиях к русским и что тебя задержали австрийские пограничники при попытке поехать в Лондон. Это письмо застряло в пути, и я его получил 10 августа 1914 года. Мы строили совсем другие планы на этот день, не правда ли? Но мне нельзя об этом думать.
В то время война уже неделю как началась, и повсюду царило смятение. Я пытался тебе телеграфировать и много раз писал, но ответа не получал. Позднее, когда я был на фронте, я пытался снестись с тобой через посредство швейцарского попечительства о военнопленных, но из этого ничего не вышло. На следующий день после перемирия я тебе написал, но полевая почта вернула это письмо. Затем в Кельне я написал три письма и отправил их через гражданский почтамт, но, разумеется, все проходило, да и сейчас проходит через цензуру. Я хотел взять отпуск, чтобы поехать в Австрию, но мне сказали, что надо иметь специальное разрешение военного министерства. Я не смог его получить. Я был беден и не имел связей.
Мои письма, должно быть, затерялись, как и твои. С начала войны отцом овладела какая-то непоседливость, он три раза переезжал с квартиры на квартиру в Лондоне и дважды жил в провинции. Не думаю, чтобы он уничтожал твои письма, хоть он и очень возражал против нашего великого, нашего застрахованного от всех случайностей плана. Боюсь, что даже если какое-нибудь твое письмо и попало в Англию, его могли не доставить из-за всех этих диких событий, — кроме того, у тебя, разумеется, есть только мой довоенный адрес, так же, как и у меня твой. Я справлялся на центральном почтамте, но служащих там не хватает, все они завалены работой и весьма нелюбезны, — во всяком случае, они ничего не нашли. Я ездил также и на старую квартиру. Новые жильцы там всего год, они не помнили, чтобы на мое имя получались какие-либо письма, неохотно отвечали на мои расспросы и обещали пересылать мне все, что придет, но по их тону я понял, что им абсолютно наплевать и они хотят лишь поскорее от меня избавиться.
Как видишь, я сделал все, что было в моих силах. До сих пор не могу добиться разрешения на поездку в Австрию, но, как только закончатся эти переговоры о мире, на которые вечно все ссылаются, я еще раз попытаюсь. На днях поеду в деревню, навещу старого Скропа (я тебе рассказывал о нем), — может быть, он мне поможет достать заграничный паспорт для въезда в Австрию. А пока я бессилен что-либо предпринять и только бешусь. Я стал немного нервным и бываю иногда в подавленном состоянии; кроме того, у меня появилась манера откровенно разговаривать с людьми, а это, по-видимому, всех раздражает. Отец, который трогательно верит во всякую научную ерунду, настоял, чтобы я пошел к врачу. Этот ремесленник с Харлей-стрит оказался добродушным малым, он пощупал мой пульс et cetera, задал мне кучу нескромных вопросов, сделал анализ мочи и в конце концов сообщил, что я страдаю «запоздавшим нервным шоком», и посоветовал мне взять продолжительный отпуск, развлекаться и во всем видеть лишь хорошую сторону. Я ответил, что с восторгом взял бы отпуск, будь у меня деньги, но терпеть не могу развлекаться, а если он покажет мне что-нибудь хорошее, я с удовольствием на это погляжу. Затем он прочел мне длинную нотацию, и я ушел таким же мудрым и здоровым, как и пришел.