У меня нет ничего, кроме того, что солдаты называют «платой за кровь». Из них я отложил 75 фунтов стерлингов на поездку в Вену, как только это окажется возможным. В понедельник я поступаю на работу, жалкую чиновничью работу, но она даст мне 4 фунта в неделю, и я смогу не трогать тех 75 фунтов. В субботу поеду к Скропу (чтобы попытаться силой вырвать паспорт), и если его получу, я, конечно, немедленно же покину их проклятую контору. Если бы только мне удалось найти тебя! Мы уедем из этой несчастной Европы. Куда же мы поедем? Думаю, в Южную Америку. Люди там не светлые северяне (слава богу!), и они не участвовали в войне. И страна прекрасная, даже если насекомые и кусаются. Я предпочитаю быть укушенным насекомым, чем людьми-паразитами. Однако главное — чтобы мы встретились, об остальном мы позаботимся впоследствии.
Это письмо — результат некоторой борьбы с самим собой. Я был в таком настроении, когда кажется, что в жизни нет ничего ценного. Затем я собрался с духом и решил еще раз попытаться. Я буду работать на этой службе, пока не получу паспорта, и постараюсь разыскать двух-трех своих прежних друзей, а также встречаться с новыми людьми. Это будет нелегко, но я попробую. И постараюсь не раздражаться при мысли, что все было бы очень легко, будь я богат и имей влиятельных друзей.
Если сможешь, ответь на это письмо. Если нет, не давай умереть надежде. Я даже не прошу прощения за то, что это письмо не любовное, ибо знаю: ты знаешь, что я не забыл.
Навсегда, навсегда дорогая Ката,
Это длинное письмо заняло несколько часов. Каждый абзац являлся несоответствующим результатом продолжительного раздумья, во время которого Антони курил, ходил по комнате и пил бренди с содовой. Он сознательно исключил из письма всякие излияния чувств, сознательно заглушил в себе вопли страсти, возмущения и отчаяния, поднимавшиеся из его измученной души. Нарочитая сдержанность, самый процесс писания, усталость после долгой бессонницы постепенно успокоили его; и, дойдя до конца письма, он пришел в состояние сумрачного равновесия, при котором уже не в силах был добавить какие-нибудь слова любви. В один из моментов, когда он писал, он вдруг сильно вздрогнул: большая глыба мокрого снега упала с крыши дома и тяжело ударилась об окно в потолке. Закончив письмо, Тони внимательно перечел его, с чувством легкого презрения к несоответствию его жесткого тона, затем надписал на конверте адрес — для этого не надо было заглядывать в записную книжку. Когда он положил объемистый конверт на каминную доску и снова уселся у огня, сквозь потолочное стекло уже серел поздний рассвет пасмурного утра.
Он был обессилен ночными переживаниями, но его нисколько не клонило ко сну, хотя он и жаждал забыться. Но что хорошего мог ему дать сон, призраки которого были страшнее, хоть и менее убоги, чем картины действительности? Он невольно спрашивал себя, что такое действительность: сон или бодрствование, и ему хотелось верить, что его настоящая жизнь — отвратительный кошмар и он когда-нибудь проснется в лучшем мире. Он все более и более падал духом, очутившись лицом к лицу с реальностью своей жизни, где каждый ход, казалось, тормозился каким-то дьявольским шахматистом, и с отчаянием понял, что им совершенно потерян всякий вкус к жизни. Даже Ката и розыски ее казались ему капканом, бессмысленной игрой в воспоминания, тщетной попыткой воссоздать утраченное счастье. Даже если он найдет ее — они ведь оба изменились и, вероятно, отошли друг от друга. А если Ката и осталась такой же, то что он может ей предложить? Исчезла лучезарность, исчезла страсть, исчез тот живой дух, который когда-то превращал каждое мгновение в волшебство. Он даже не может предложить ей своего прежнего тела, тела, к которому она прикасалась с таким благоговением и восторгом. Зачем же обманывать себя и притворяться, что обломок, боящийся снов и каждого неожиданного звука, — тот самый человек, которого она когда-то любила?