Он вздрогнул от резкого стука в дверь. Прежде чем он успел ответить, в комнату вошла хозяйка — одна из тех добродетельных квартирных хозяек, которых заботы об одиноких жильцах преисполняют горечи. Она притворилась удивленной, хотя, несомненно, видела свет сквозь дверь и зашла посмотреть, что он делает.
— Ах, простите, я не знала, что вы уже встали, сэр.
Голос ее выражал строжайшее осуждение по адресу человека, который в зимнее утро встал и уже полуодет еще до восьми часов, в комнате, полной табачного дыма и душной от продолжительного горения газа. Тони горько пожалел, что комната Уотертона отягощена услугами этой ведьмы. Он мысленно послал ее к черту, но постарался говорить вежливо.
— Да, я рано встал сегодня.
— Не прислать ли вам завтрак, сэр? Может быть, желаете кусочек грудинки и яичко? Я достала сегодня чудную грудинку.
— Нет, спасибо. Но мне хотелось бы чаю и поджаренного хлеба.
Она медлила, вертя дверную ручку, и явно старалась придумать, что бы такое еще сказать, чтобы выразить свое безграничное возмущение человеком, который не ложился всю ночь и отказывается от грудинки и яйца. Ее присутствие безумно раздражало Тони, и ему хотелось крикнуть ей: «Убирайся к дьяволу, мерзкая тварь!» Он крепко прикусил трубку, чтобы сдержаться, сам несколько пораженный своим бессмысленным бешенством. Если она не перестанет вертеть дверную ручку…
— Прекрасно, как прикажете, сэр, как прикажете.
И она неохотно вышла из комнаты, всем своим видом выражая презрительную враждебность. Тони упрекнул себя — надо привыкать к такому неизбежному общению, ведь поведение окружающих определяется нашим собственным, — кроме того, она хорошо относится к Уотертону. Но не мог же он, ради снискания ее уважения, есть за завтраком грудинку и яйца — они напоминали ему о фронте, да и тогда вызывали в нем отвращение, если только он не стоял всю ночь на посту.
Служанка вошла с подносом, и, сделав над собой неимоверное усилие, Тони улыбнулся ей и преувеличенно любезным тоном пожелал доброго утра. Не отвечая, она со стуком поставила поднос на стол и вышла, громко хлопнув дверью. Чай был слабый, поджаренный хлеб холодный и черствый и, очевидно, намазан маргарином. Тони попытался соскоблить эту дрянь, но она слишком глубоко впиталась. Откусив кусочек, от чего его чуть было не стошнило, он отставил хлеб и выпил жидкий чай, без молока, разбавив его водкой. Отвратительная, но успокаивающая смесь. Окончив, он выставил поднос за дверь, чтобы его больше не беспокоили, и снова уселся в раздумье у огня. Значит, вот каков мир, которого люди так страстно жаждали! Вопреки всем своим убеждениям он почти испытывал желание, чтобы вошел вестовой с его снаряжением и сказал: «Через полчаса выходим на позицию, сэр». Он понял, что бездействие и скука более смертельные враги, чем страдание…
Снова послышался стук, и служанка просунула голову в дверь.
— Можно мне убрать комнату, сэр?
— Нет, нет, спасибо, — крикнул он исступленно. — Мне… мне надо… писать письма. Я сам уберу комнату.
Голова фыркнула, и дверь опять захлопнулась. Оставшись один, Тони снова погрузился в мрачную апатию. Как он ни старался, он не мог придумать себе какое-нибудь занятие. Ему не хотелось ни выходить на улицу, ни оставаться дома, у него не хватало даже энергии, чтобы умыться, одеться и побриться, несмотря на отвратительное ощущение грязи и на головную боль от спертого воздуха. Он продолжал курить, хотя язык у него уже болел от бесчисленного количества трубок, выкуренных за ночь. Он стал играть в крестики и нули на листке блокнота, сосчитал число букв на странице какой-то книги, сделал по памяти набросок Пантеона, но вскоре вернулся к прежним развлечениям — садился, когда уставал бродить по комнате, и бродил по комнате, когда уставал сидеть. Он взглянул на часы — одиннадцать. Прошло восемь часов с тех пор, как он проснулся от кошмара, — восемь часов, более тягостных, чем самые тягостные часы, проведенные в худшем окопе или в воронке от снаряда. Время — мираж, оно сокращается, когда человек счастлив, и растягивается, когда он страдает. Двадцать пять лет от роду. Он с горечью подумал, что ему предстоит прожить еще тридцать-сорок лет, наполненных такими же часами. Ему захотелось незаметно пробраться в садик.