— Не сомневаюсь. Но хочет ли он помочь мне как я этого хочу или как ему хочется? Тут, знаете ли, огромная разница! Умирающий с голоду человек предпочтет банку мясных консервов ордену Виктории.
— И я — орден Виктории? А она, по-видимому, банка мясных консервов!
— О ком вы говорите? — вяло спросил Тони. Ужасно переносить сцену ревности после такой ночи!
— О той немке, разумеется. Вы ей опять писали. Тони, Тони, зачем вы это делаете, доводите себя до отчаяния ради какой-то женщины, которая вас не любит, да еще вдобавок — враг? Ведь когда вы были в отпуску, вы как будто любили меня! Отчего же вы теперь изменились?
— Вам не следовало бы читать чужие письма! — сказал он холодно.
— Я прочла нечаянно! — возмущенно вспылила Маргарет. — Вы оставили письмо у всех на виду. Вы бросаете мне пустячный упрек, что я прочла адрес на конверте, и не думаете о своих собственных поступках. Во время войны вы забыли о ней настолько, что я была для вас желанной…
Она замолкла и очень красивым жестом отерла слезы. У Тони вертелось на кончике языка: «я думал и вы думали, что я буду тогда убит», но он удержался. Слишком жестоко было сказать такую вещь женщине. Он сидел молчаливый, холодный и, пожалуй, даже враждебный, уставившись на белый колпачок в газовой печке, и машинально считал в нем отверстия. Им овладели чувства нестерпимой грусти, сожаления и горечи; истасканное, опошленное выражение «разбитое сердце» пришло ему на ум. «Чтобы понять истинный смысл этих старых избитых фраз, — подумал он, — надо их пережить…»
Прежде чем он успел шевельнуться или сообразить, что она делает, Маргарет опустилась перед ним на колени, судорожно обняла его и стала покрывать его лицо страстными поцелуями. Раздраженный, стыдясь того, что он небрит и неопрятен, он смутно слышал ее голос:
— Тони, Тони, отчего ты так жесток со мной, так холоден? Ты никогда не был таким, когда приезжал в отпуск, а в последний раз, когда мы… ты был так весел и мил, и я гордилась твоей храбростью, и думала, что ты меня любишь. Тогда я не обращала внимания на то, что ты пьешь, потому что ты был счастлив. А теперь ты сидишь тут один, пьешь водку и все более и более опускаешься. И пишешь этой женщине! — Она тихо застонала и, пытаясь поцеловать его в губы, прижалась к нему жаркой грудью. — Не будь таким молчаливым и жестоким! Отвечай мне!
На миг Тони охватила жажда убийства. Он чувствовал, что, не выбрось он патронов в сад, он задушил бы ее, а затем застрелился бы. Но уже в следующее мгновение наступила резкая реакция. Это не Маргарет рыдала, обливая его лицо слезами, а несчастное человеческое существо, в страданиях которого он сам был отчасти повинен, существо, нуждавшееся в утешении не меньше, чем он сам. Он не мог не пожалеть ее, и охватившее его сострадание, казалось, немного согрело его собственную ледяную боль. Тронутый мукой человеческой плоти, он обнял Маргарет с такой же нежностью, с какой обнял бы человека, умирающего от ран. Он не утаивал от самого себя, что эта женщина волнует его плоть почти так же сильно, как ее душевное смятение трогает его сердце, — а было ли в его жизни так много любви, чтобы отвергать эту страсть во имя верности мечте? Он ласково поцеловал Маргарет в губы, а затем нежно, но решительно отстранил ее от себя. Когда он заговорил, она жалобно взглянула на него глазами, полными слез, но что-то было в ее позе, что даже тогда поразило его своей фальшью и театральностью, хотя слезы мучили его. Он говорил медленно, запинаясь, держа ее безжизненную руку в своей:
— Я не хотел причинить вам боль, Маргарет. Если я огорчил вас — мне очень, очень жаль! Но будьте справедливы ко мне и согласитесь, что в прошлом году мы сошлись легкомысленно или, вернее, с отчаяния, как тысячи и тысячи других людей, пытавшихся урвать себе хоть немного счастья, когда вся жизнь, казалось, ускользала от нас. Ведь это правда, не так ли? — Она кивнула головой, не спуская с него печальных глаз, словно прощаясь с человеком, идущим на виселицу. Это раздражало его, но он сдержался и продолжал: — Вы говорите, я был тогда весел, а теперь мрачен. Позвольте привести вам такой пример. Когда человек участвует в беге на скорость, он продолжает бежать, хотя уже готов упасть от усталости, но когда бег окончен, он действительно падает, хватая ртом воздух. Я тоже хватаю ртом воздух — дайте мне возможность отдышаться.
Он замолк, но она ничего не сказала. Он отвел от нее взгляд и продолжал:
— Во мне почти не осталось ничего человеческого, и я знаю, что я не в состоянии жить с кем бы то ни было — оттого-то я и поселился здесь один. Я начал свою собственную продолжительную борьбу с самим собой. Все во мне взбунтовалось и спуталось. Я почти неспособен связно мыслить ни о себе самом, ни о чем бы то ни было и вынужден подавлять кровожадные, дикие инстинкты, однажды разбуженные во мне. Мне надо восстановить связи с людьми, повидать друзей и завязать новые узы дружбы. В понедельник я пойду на работу — все лучше, чем предаваться здесь мрачным мыслям. Вы взываете не к человеку, а к хаосу в образе человека. Потом я на некоторое время уеду один…