Это его огорчало, но вместе с тем он испытывал чувство облегчения — ему казалось, что эта враждебность освобождает его. Он был недостаточно сообразителен и не догадывался, что ненависть была ревностью к незнакомой Кате и что эта ревность — чувство соперничества — еще более воспламеняла страсть Маргарет. Но ошибочное предположение, что он освобождается благодаря этой ненависти к нему, заставило Тони быть еще более нежным к Маргарет, чтобы не причинить ей страданий; а она в свою очередь приняла эту нежность за возрождение его страсти. И в самом деле, Тони не мог быть совершенно безразличным к Маргарет. Она олицетворяла символическую мечту его юношеской любви — он любил не действительно существующую Маргарет, а образ, созданный его воображением, — но даже если бы он не встретил Каты, разве удовлетворился бы он Маргарет? Правда, они стали любовниками, сойдясь безрассудно, с отчаяния, как вообще сходились в годы войны. Тони прекрасно знал, что она желанна. В течение многих недель он жил в окопах воспоминаниями о ее восхитительном теле — горячем символе жизни среди многих и многих гектаров мерзости, смерти и гнили.
Затаив эти чувства и мысли, они беседовали о разных пустяках. В середине завтрака какой-то незнакомый Тони молодой человек, проходивший мимо них к своему столику, узнал Маргарет и был представлен Тони как Уолтер Картрайт. У него были жесткие золотистые волосы и удивительно чистый цвет лица, благодаря чему он сейчас же привлекал к себе внимание. Минуты две-три он болтал с Маргарет так непринужденно, весело и самоуверенно, что Тони искренно позавидовал ему, хотя и без всякой ревности. Его всегда привлекало и вместе с тем несколько поражало, когда он бывал в присутствии тех, по-видимому, умных и чутких людей, которые, казалось, чувствовали себя весьма легко и привольно в сутолоке лондонской жизни. Когда Картрайт удалился, Тони стал расспрашивать о нем.
— Он ужасно милый и способный, — сказала Маргарет, надеясь вызвать ревность Тони. — Он занимает какой-то официальный пост и, говорят, подает большие надежды. И пишет книги. Но он нисколько не важничает. Он много бывает в свете и замечательно танцует. Мне он очень нравится.
— Я хотел бы с ним покороче познакомиться, — сказал с некоторой задумчивостью Тони, не замечая попытки возбудить в нем ревность. — Вы знаете, Маргарет, я чувствую, что стал дикарем, не способным общаться с цивилизованными людьми. Почти четыре года я жил со дня на день порою чрезвычайно примитивной жизнью, не имея никого, с кем бы мог поговорить… я хочу сказать, поговорить по душам. Конечно, у нас были своего рода привязанности, порожденные общностью страданий, братством в опасности, но никакой настоящей близости не было. Мне хочется снова связаться с людьми.
Маргарет это одобрила — такое желание показалось ей хорошим признаком, — и она посоветовала Тони почаще танцевать. Он согласился, что танцует так, будто у него на ногах сапоги, подбитые гвоздями. Завтрак закончился, к удовлетворению Тони, в гораздо более дружеской атмосфере, чем начался. Они вместе прошли до Трафальгарской площади, и Тони, пообещав Маргарет вскоре снова встретиться, усадил ее в автобус, шедший в западную часть города. Но отказался пообещать ей, что он не примет предложенного ему места клерка — деньги, предназначавшиеся для Каты, надо было сохранить в целости.
Антони стоял один на тротуаре перед Национальной картинной галереей, ощущая нечеловеческое одиночество большого города. Это, в сущности, не одиночество, ибо город населен, но оно нечеловечно, потому что все прохожие безличны, поглощены собой и равнодушны. В любой деревушке люди, встречаясь, обмениваются словами приветствия, каким-нибудь слабым признанием людской близости. А в настоящем уединении душа и тело человека раскрываются навстречу душе и телу космоса. В большом городе есть одиночество, но нет уединения. Даже если ты заполз в свою конуру, в одном из кирпичных ящиков, стоящих рядами, люди будут и над тобой и кругом тебя. Если ты можешь идти с ними в ногу, преисполниться сознания собственного достоинства, бегать взад и вперед вдоль клеток и заразиться возбуждением пустой суеты и случайных встреч, тогда все в порядке. Тони овладело отчаяние при мысли о всех этих улицах, и домах, и людях, находившихся между ним и простором полей, и о том, как мало ныне осталось простора. Все затоптано людьми, бесплодными полчищами равнодушных, лишних людей. О, если бы мир был свеж, чист и одинок и обитали в нем лишь немногие, проникшиеся его красотой! Но это бесчеловечное человечество чудовищно!