От маленькой группы, которая почему-то всегда собирается у дверей деревенского станционного домика к моменту прибытия поездов, отделился грум и, дотронувшись до шляпы, спросил Антони:
— Вы к мистеру Скропу, сэр?
— Да.
— Коляска ждет вас, сэр!
Итак, Скроп остался верен своим лошадям — в этом отношении он не изменился. Тони, пожалуй, обрадовался: ему достаточно приелся механизированный транспорт. Грум говорил тихим, покорным голосом.
Он был очень худощав и загорел, и в его глазах застыло то неописуемое выражение — выражение глаз побывавшего на войне солдата, — которое так хорошо знал Тони. Его не столько взволновали замаскированное страдание и ужас, сколько безжизненная, безнадежная покорность, трагическое безразличие. Он был убежден, что можно определить этого человека пятью словами: «нерегулярная кавалерия, Египет, Галлиполи, Палестина», и чуть было не произнес их вслух, пока они пересекали грязную дорогу, направляясь к коляске. Но это было бы бестактно, поэтому Тони просто спросил:
— Как поживает мистер Скроп? Надеюсь, хорошо?
— Неважно, сэр. Он сильно постарел и очень зябнет. Но он прекрасно держится.
Местности, через которую они проезжали, Антони сперва не узнал, так как станция была на новой железнодорожной ветке. Пока они ехали по влажной гудронированной дороге, его внимание было всецело поглощено лошадью, которая, казалось, вот-вот упадет. Не раз она скользила на гладкой поверхности, и Тони видел, как напрягались сухожилия и мышцы ее задних ног, когда она силилась удержать равновесие. Но вот экипаж свернул на узкую, негудронированную аллею, и тотчас же началась знакомая Тони местность. Он с волнением смотрел на сырые поля, безлистные деревья и овечьи загоны, смутно поднимавшиеся к низким, мглистым облакам. Весна была такой поздней и холодной, что на живых изгородях еще не распускались почки, там и сям мелькали подснежники и зеленые остроконечные головки дикого арума. В защищенной ложбине Тони увидел маленькие золотистые сережки ивы и побеги едва зацветавшего терновника. Но как ни взволновали его эти родные ему поля и первые предвестники английских весенних цветов, все же он невольно почувствовал однообразие, унылость и отсутствие одухотворенности в этом пейзаже, что его разочаровывало. Он так часто тосковал по ним в грязи и грохоте окопов и Лондона, а сейчас испытывал одно лишь разочарование и страстно мечтал о высоких, усеянных цветами утесах над зеленовато-синим морем, с величественными горами, царственно покоящимися в отдалении. Англия стала для него пресной и безвкусной.
К своему удивлению, он нашел Скропа не в его любимой комнате восемнадцатого века, а в увешанном гобеленами елизаветинском зале; старик сидел с пледом на коленях и ширмой за спиной перед камином, в котором тлели вязовые поленья. Лишь потом Тони узнал причину этой перемены привычек: уголь было почти невозможно достать, а на небольших решетках камина не помещались длинные неровные поленья, которые хорошо укладывались на чугунные колосники огромного зального камина. Едва Тони вошел в двери, как его очаровала прелесть этой организованной, видимо, безмятежной жизни — тут, по крайней мере, было нечто, не раздавленное танками войны. Но это радостное чувство длилось, только пока Тони шел от дверей к камину. Оно исчезло, едва лишь Тони увидел своего старого друга, и он скорее постарался согнать со своего лица всякое выражение испуга и печали. Тело Скропа словно съежилось в широкой одежде, лицо осунулось и покрылось морщинами, в голосе появилась легкая старческая дрожь, а когда он поднял взор с трогательным выражением, какое бывает у очень старых людей и в котором чудится мольба: «пожалуйста, не обижайте меня», — Тони на мгновение уловил в его глазах странный тусклый блеск, столь хорошо ему знакомый, — взгляд умирающего. Антони был так потрясен, что сперва лишь с трудом мог заговорить связно, и поэтому был рад, когда слуга доложил, что завтрак подан.