После многих шепотом данных наставлений насчет того, как надо вести себя, Анни торжественно провела гостей в гостиную, где их ждали отец и мать Тони и сам Тони со шляпой в руке, в мучительном нетерпении поскорее отправиться в путь. Гости были чрезвычайно смущены и, казалось, не знали, что им делать с пирогом и портвейном, которыми их угощали, пока «отец» не подал примера: он стал откусывать крохотные кусочки пирога и пить маленькими глотками вино, так жеманно-изысканно, словно был пресыщен подобными деликатесами и глотал их только из одной вежливости. Атмосфера была насыщена смущением; наконец, мистер Кларендон, сам немного смущенный, произнес короткую речь с пожеланиями всякого счастья и преподнес Чарли несколько бутылок шампанского, чтобы выпить за здоровье новобрачной. Затем миссис Кларендон приколола к платью Анни модные в то время золотые часы с цветистой чеканкой, несмотря на жеманные возражения Анни: «о сударыня, я не могу, правда» и «право же, не надо, сударыня». Но миссис Кларендон ласково прервала их, поцеловав Анни и выразив надежду, что ее брак окажется счастливым. В ответ на это Анни заплакала и приняла такой вид, будто она ждет как раз обратного. И смущение все росло, пока мистер Кларендон не положил ему конец, взглянув на часы и заметив, что им следовало бы, пожалуй, отправляться в путь, что они и сделали с большой поспешностью, рассыпаясь в неожиданно сердечных выражениях благодарности.
Тони пришлось сидеть внутри брума вместе с Анни и Чарли, а «наш Билл» наслаждался на верхнем сиденье, позади «отца» и впереди Анниного сундучка и Тониного чемодана. Стиснутому между Анни и Чарли — они за его спиной держались за руки — Тони было жарко, поэтому, когда лошадка по собственному почину остановилась у первой же пивной и «отец» слез с козел, заметив, что он не прочь выпить полбутылки, Тони настоял на том, чтобы поменяться местами с «нашим Биллом», невзирая на повторные предсказания Анни, что он упадет, убьется — и «что же мы тогда будем делать!».
Очутившись наверху, Тони с просвещенным эгоизмом упорно держался своего места. «Отец», сидя на козлах, порой начинал дремать — в те дни рабочий человек редко высыпался в свое удовольствие, — но лошадка знала дорогу и путевые правила не хуже самого хозяина. Когда они проезжали деревни, люди с удивлением глядели на этот странный экипаж, и Тони, увидев как-то свое отражение в большом зеркальном окне «международного универсального магазина», сам несколько поразился столь необычайным видом. Но большую часть пути поездка была истинным наслаждением. Равномерные удары копыт и скрип колес по твердой белой дороге превратились в какую-то убаюкивающую музыку. Когда солнцепек становился мучительным, они подъезжали к длинному прохладному туннелю из темно-зеленых вязов, где подорожники приветствовали их своим веселым щебетанием. Июньские луга тянулись сложными узорами зеленых, желтых и серебристых красок; края дороги, поросшие тысячелистником, таволгой и ромашкой, казались белым кружевом; виднелись ярко-зеленые пшеничные поля и чудесные постройки из шестов, шпагата и длинных ползучих стеблей, которые оказались хмелевыми садами, этими гонимыми виноградниками Англии; коровы стояли под тенистыми дубами по колено в воде прудов или ручейков, обрамленных камышами, вербейниками и мятой. Тони хотелось, чтобы поездка длилась бесконечно, с «отцом», дремлющим впереди, узкой белой дорогой, все время развертывавшейся перед ними, и красочным миром, скользившим мимо. Даже пение соловьев в роще за садом дома Анни не могло утешить Тони и примирить его с окончанием волшебного путешествия в «нашу деревню»…
К завтраку Тони дали попробовать «лучшей в мире свиной грудинки», но он нашел ее пересоленной и чересчур жирной. И хотя его очаровали домик Анни и ее мать (она была точной копией Анни, только потолстевшей и немного поседевшей), он должен был признать, что «наша деревня» чуточку его разочаровала — слишком уж она была плоская, возделанная и огороженная. И хотя сад был полон фруктов и овощей, но мальчик тотчас же почувствовал, что ему милее огромные деревья и вид на широкий простор холмов с террасы Вайнхауза. Даже Анни — и та казалась чужой в белом платье с прозрачной вуалью и пылавшими, разрумянившимися щеками.