— Вместо раздражения, как я «раздражаю» ваши чувствительные нервы. Какой вы фальшивый и сентиментальный, Тони!
— Не пускайте в ход жаргон и не понимайте его превратно, — прервал он ее. — Всякое чувство ныне можно унизить, назвав его «сентиментальным». Я отрицаю, что мои чувства фальшивы. Они истинны для меня, и я пытаюсь их честно выразить. Но определение чувств труднее всего в мире для…
— Тони! — перебила его в свою очередь Маргарет. — Какой смысл говорить о чувствах, в особенности когда они отсутствуют у человека, как у вас, например?
— Сердце знает свою горечь.
— Горечь! Ее у вас сколько угодно, но не любви. Вы получили от меня то, что хотели, и теперь я стала вам ненужной.
— К чему нам ссориться? — мягко сказал Тони. — Слова могут перекинуть мост между двумя людьми, но могут также и разрушить его. Я говорил вам, что мне нужно несколько месяцев, чтобы прийти в себя…
— Вы говорите так, словно вы были единственным человеком на войне, — прервала Маргарет.
— Я никогда не говорил, что другим этого не нужно, — ответил он терпеливо. — Но если я не позабочусь о себе сам, никто другой этого не сделает. Не думайте, что я ропщу на свою судьбу или страдаю запоздавшим шоком, как сказал доктор. Мои нервы крепче его. Мои мускулы — тоже. Я и сейчас еще мог бы пройти двадцать миль в день, в течение недели обходиться одним часом сна в сутки и спать на земле так же хорошо, как в кровати. А он не мог бы!
— Какое это имеет отношение ко мне?
— Абсолютно никакого, — холодно произнес Тони, — но выбейте из своей головы мысль, что я разбитый герой-вояка, нуждающийся в женской ласке, и что я совратил вас с пути добродетели. Вы сошлись со мной потому, что вам этого хотелось, на свою собственную ответственность, когда и я и вы, мы оба знали, что все шансы за то, что я буду убит или же отвратительно изувечен. Если бы я вернулся домой без ног, я бы прогнал вас от себя ради вас же самой.
— А теперь вы пытаетесь это сделать ради себя?
— Нет! Постарайтесь понять — мой нравственный мир, моя внутренняя жизнь рухнули. Моя нынешняя жизнь — чистейший рефлекс, она почти что растительная. Если бы не испытываемое мною страдание и душевное смятение, я бы сказал, что я мертв. В настоящий момент я мучим смертельным равнодушием, так что любая мысль, любой поступок кажутся мне одинаково безразличными. Я не идеологии хочу, я хочу вернуть себе свою чувствительность, но хочу ее здоровой и без изъяна. Можете ли вы возвратить мне мою жизненную энергию, мою радость бытия, миллион чувственных ощущений, которые делали мои дни прекрасными. Конечно нет! Мысль моего отца, что брак и триста фунтов в год плюс дальнейшие перспективы разрешат вопрос, является благодушной трусостью — он не хочет взглянуть внутренней правде в глаза…
— Что означает все это пустословие? — раздраженно спросила Маргарет. — Вы говорите только ради того, чтобы говорить, Тони! Пытаетесь уклониться. Чего же вы хотите?
— Знай я это, я был бы уже далеко на пути к тому, где хотел бы быть. Как вы думаете, может ли человек в моем душевном состоянии вверить себя другому человеку? В особенности путем брака. Как я уже говорил отцу, я не хочу обзаводиться семьей. Я считаю чудовищной жестокостью производить на свет ребенка в таком мире, как наш.
— Будь у вас ребенок, вы бы иначе рассуждали, — сказала Маргарет, глядя на него каким-то странным взором. — Он отвлек бы вас от вашего эгоистического самопоглощения и дал бы вам цель в жизни.
Тони уловил какой-то затаенный намек в ее взгляде и тоне, но в ту минуту не мог его истолковать. Он покачал головой.
— Если вы хотите оказать мне последнюю услугу, — сказал он, опустив глаза, — будьте моим другом, но предоставьте мне на этот год свободу, не требуйте от меня никаких обязательств. Дайте мне съездить за границу, дайте мне понять, где я нахожусь и что я чувствую. Я должен обрести свою душу.
Маргарет вспрыгнула на ноги, лицо ее побледнело и исказилось от ненависти и ревности.
— Вы лжете, Тони! Вы выдумываете все это, чтобы отделаться от меня! Вы хотите вернуться к этой австриячке, а я ненавижу ее, ненавижу, ненавижу!
— Не надо так ненавидеть! — воскликнул Тони. — Обращайте свою ненависть на людские свойства, на подлость, жестокость и лицемерие, но не на людей!
— Я ее ненавижу! И люблю вас! Но либо вы мой любовник, либо вы видите меня в последний раз!
Она судорожно вцепилась руками в груди, словно хотела вырвать их, — как неистовые плакальщицы по Адонису, подумал Тони. Он был потрясен силой ее разрушительных эмоций. Он знал, что ему следовало бы резко призвать ее к порядку, но не в силах был потерять единственного в Англии человека, с которым был связан узами глубокой привязанности.