— Маргарет! — воскликнул он. — Вы же знаете, что я люблю вас, и вам прекрасно известно, что я увлечен вами. Даже сейчас, когда вы глядите на меня этим страшным, ненавидящим взглядом, я не испытываю к вам ничего, кроме нежности. Но когда я говорю «дайте мне время», «будьте моим другом», я пытаюсь быть столь же честным по отношению к вам, как и к себе. Человеческая жизнь, людские чувства не состоят только из черного и белого. Вопрос заключается в том, что мы должны сперва выяснить свои истинные чувства, а потом уже действовать…
— Вопрос не в этом! Все дело в том, желанна я вам или же нет? Хотите вы меня или нет?
Прежде чем Тони успел ответить, она гибким движением выскользнула из облегавшего ее платья и предстала перед Тони прекрасной белой фигурой, сгорающей от овладевшего ею желания.
— Хочешь меня? — крикнула она, почти грубо предлагая себя его взору.
Ошеломленный Тони молчал. Он никогда не верил в обычный миф о внешне холодной, внутренне страстной, чувственной англичанке, и эта демонстрация поразила его. Он едва узнавал сдержанную, воспитанную, довольно кроткую Маргарет обыденной жизни в этом примитивном создании, в этом жаждущем женском теле, которое словно бросало вызов его бесстрастности и холодности. Тони пытался заговорить, пытался что-то пролепетать, но, прежде чем он мог шевельнуть рукой, Маргарет уже очутилась у него на коленях, обвила руками его голову и грудью коснулась его лица. Ее страстная злобная речь превратилась в страстную мольбу. Она целовала его волосы, лоб, щеки, и он почувствовал ее слезы на своем лице. Она воскликнула:
— О Тони, Тони, милый мой, прекрасный мой! Прости меня, прости, но я так тебя люблю. Я хочу тебя, хочу тебя! Забудь ее. Никто не может так желать тебя, как я.
Она прильнула к его губам в исступленном поцелуе. Ее слова внезапно приобрели особый смысл в сознании Тони. Он мгновенно связал их с тем, что она сказала о ребенке, и с тем странным выражением, которое он уловил в ее глазах, когда она это говорила. Он почувствовал, что она подставила ему ловушку, что эта сцена была заранее приготовлена и что, хотя ей не надо было разыгрывать ни ревность, ни страсть, она сознательно задалась целью сделать его отцом ее ребенка, — тогда, конечно, он был бы связан! Яростным движением Тони высвободился из ее объятий. Он избегнул ловушки.
Они лежали без слов и без движения. Тони испытывал реакцию раскаяния, почти неприязни. Он хотел не этого, во всяком случае — не так. И все же он пытался думать о ней с нежностью — ведь все-таки они были любовниками, даже если она и хотела поймать его в ловушку. Но в то же время Маргарет как будто отдалялась от него, становилась холодной и чужой, вместо того чтобы приблизиться к нему. Тони лежал объятый каким-то ужасом, чувствуя, как она отдаляется от него все больше и больше, уходит все дальше, дальше, пока весь пыл ее недавнего желания не застыл сухой угрюмой ненавистью.
Первой заговорила Маргарет, ясным, холодным голосом, словно между ними ничего не произошло:
— Который час?
Ее самообладание поразило Тони, оно представляло такой резкий контраст с проявленной ею полчаса тому назад всепожирающей страстью; его удивило также, что она как будто с безразличием отнеслась к тому оскорблению, которое он вынужден был ей нанести из-за пробужденных ею в нем подозрений. Однако когда он зажигал огонь и искал на столике часы, его ум был всецело занят вопросом: действительно ли она хотела связать его ребенком или же он глубоко обидел ее? О, какая это мука, когда желание отравлено ядом недоверия!
— Половина одиннадцатого, — сказал он возможно спокойнее, хотя голос его дрожал, как и руки.
Маргарет села на кровати, ее прекрасное белое тело горело пламенем от красного абажура лампы. Даже в эту минуту озлобленный, униженный и мучимый подозрением Тони был взволнован ее чистой красотой, она была столь же нежна и чудесна, как юная Афродита, поднимающаяся из белых простыней.
— Я должна сейчас же уйти, — сказала она. — Дома будут беспокоиться, если я вернусь поздно. Дайте мне мою одежду, Тони.
Она не захотела, чтобы Тони проводил ее домой в такси, и он остался стоять на краю тротуара, с обнаженной головой, измученный и недоверчивый, главным образом — не доверяющий самому себе, терзаемый мыслью, что он, быть может, составил себе о ней совершенно ложное мнение, принял за коварный план то, что в действительности было страстным самозабвением, проявлением безграничной к нему любви. Он стоял так некоторое время, стараясь подавить охватившую его мучительную внутреннюю тревогу. Возвращаясь домой, он увидел слабое мерцание звезд сквозь туман, нависший над темной улицей, и в их далеком блеске обрел успокоение.