Его настроение не улучшилось, как он надеялся, а скорее ухудшилось от встречи с Робином. Они довольно долго блуждали по темным, грязным переулкам, пока, наконец, не нашли его весьма жалкого обиталища — приемную шестикомнатного дома с узкой кроватью в углу и разбросанными в беспорядке книгами и бумагами. В комнате стоял слабый кисловатый запах грязи, исходивший из-под растрескавшегося линолеума и из неподметенных углов, и пахучее воспоминание о невымытых окнах и варившейся где-то капусте. Все это неприятно поразило чувства Тони, как только перед ними распахнулась дверь, которую открыла женщина с красными руками, не удосужившаяся даже сбросить с себя холщовый фартук. Но уже в следующее мгновение все его внимание разом сосредоточилось на Робине, который бросил перо и протянул замаранную чернилами руку, воскликнув почти не изменившимся голосом:
— Здравствуйте, Тони, рад вас видеть, дружище!
Тони горячо пожал ему руку и познакомил его с Уотертоном. Тони был рад, что привел с собой Уотертона, как бы в виде щита, ибо, за исключением голоса, он едва узнавал своего друга. Робин был одет в поношенную рабочую блузу; он отпустил себе всклокоченную черную бороду, волосы у него были длинные и спутанные; на исхудалом лице появилось выражение озлобленности, а в глазах, которые Тони помнил такими добродушными, поблескивала фанатическая искорка. «Он выглядит совершенно как оратор из Хайд-парка», — с сожалением подумал Тони. В то же время он почувствовал на себе критический взгляд Робина, и ему стало неловко за свою аккуратную внешность, короткие, остриженные по-солдатски волосы и усики, которые он носил еще с времен фронта. Ощущение враждебности Робина опечалило его и исполнило горестного опасения, что вот еще один друг превратился почти что во врага. Умышленно нищенская внешность Робина и его комнаты подействовали на Тони угнетающе — в такой комнате дружеский контакт с Робином совершенно немыслим. Если бы только в Кингстоне был какой-нибудь обнесенный вьющимся виноградом винный погребок, где они могли бы пить золотистый мускат и согревать друг друга!
После первых приветственных фраз Тони предложил взять лодку и покататься по реке часа два, но Робин не захотел об этом и слышать.
— Река переполнена вонючей буржуазией и шумными грубиянами-солдатами с девицами, — сказал он презрительно.
Тони болезненно сморщился; он видел этих солдат, почти все они были в больничной одежде, и у него сжималось сердце при виде то заколотого кверху пустого рукава, то пустой штанины, то белых, мертвенных лиц в темных очках. Он готов был выслушивать любое обвинение, направленное против войны и военных дельцов и против себя самого за то, что он принимал в ней участие, но не мог вынести издевательства над разбитыми людьми, которые пострадали на войне. Он подавил свое возмущение и промолчал; но тут заговорил Уотертон:
— Не пойти ли нам выпить стакан чаю в один из ресторанчиков на реке? — спросил он бодрым тоном. — По дороге сюда я заметил прелестное местечко, и я не отказался бы от чая после нашей прогулки.
Но Робин и это предложение встретил гримасой.
— Я не переступлю порога этих мерзких ресторанов, — сказал он раздраженно. — Я могу вас угостить здесь чаем, а то тут поблизости есть рабочая чайная. Что вы предпочитаете?
— Ну так пойдем в вашу чайную, — сказал Тони, желая вырваться из этой пропахнувшей комнаты и безнадежно надеясь, что в другом окружении ему, быть может, удастся обрести старого, веселого Робина и его обаяние. Но рабочая чайная оказалась еще того хуже, с обсиженными мухами стеклами окон, сальными столами и тухловатым запахом жареной рыбы. Потрескавшиеся чашки и блюдца выглядели грязными, а чай был жидкий и ужасно напоминал грязную воду от мытья посуды. Тони заметил, что после первого, довольно робкого глотка Уотертон спокойно отставил свою чашку, что вызвало откровенную усмешку со стороны Робина. Тони отхлебнул своего чая — не многим лучше фронтового, с привкусом похлебки, — и закурил трубку. Почти сейчас же Робин стал с необычайной горечью рассказывать о своих переживаниях в тюрьме. С ними обращались по-варварски, сказал он, их оскорбляли, били, держали в одиночках, лишали всякого чтения, кроме Библии, морили голодом, так что некоторые заболели, а один чуть было даже не умер.