— Это все чрезвычайно печально, — мягко сказал Уотертон. — И мне кажется, что все имевшие к этому делу хоть какое-нибудь отношение должны стыдиться. Но ведь солдаты в окопах тоже страдали, мистер Флетчер.
Фанатический блеск вспыхнул в глазах Робина, и он резко возразил:
— Им не надо было туда идти! Если они согласились убивать других людей, они заслужили все, что получили.
— Мне кажется, они поступали так, как считали правильным, — ответил Уотертон, улыбаясь. — И я не думаю, чтобы они были особенно кровожадны. Во всяком случае они мирились с тем, что выпадало на их долю.
— А как вы поступили? — резко спросил Робин. — Вы противились?
— Нет, — ответил Уотертон, все еще улыбаясь. — Я свалился с самолетом, и после выхода из госпиталя меня перевели на тыловую службу до окончания войны.
Ядовитая усмешка, которой Робин встретил эти слова, была оскорбительна, но Уотертон зажег папиросу, предложив Робину закурить, и не дал себя вывести из добродушного настроения. Робин почти с яростью обратился к Тони:
— А вы, Тони? Почему вы пошли? Вы нас предали!
— Не думаю, чтобы я предал вас или кого бы то ни было, — сказал, вспыхнув, Тони. — Я никогда не брал на себя обязательств не воевать и не могу честно поклясться, что не может быть таких моментов, когда мне не захотелось бы убить кого-нибудь.
— Например, при виде немца, пытающегося изнасиловать вашу сестру? — насмешливо спросил Робин.
— Нет. Но если бы меня невыносимо угнетали или если бы кто-нибудь пытался убить меня.
— Но этого не было. Идти на войну — значило поступить вопреки всем вашим принципам, а вы все-таки пошли. Вы предали себя и нас!
— Мои принципы! — сказал шутливо Тони. — Разве они у меня были? Не думаю, чтобы я когда-либо говорил о принципах, и убежден, что я никогда не поступал в соответствии с ними.
— Но ведь вы не одобряли войны?
— Нет, должен сказать по совести, не одобрял. Но, дорогой мой Робин, я встречал очень мало солдат, которые одобряли бы войну… Большинство из них жаждало — чисто по-человечески жаждало — одного — вырваться из нее, но, раз попав на войну, они ее переносили.
— С вами дело обстояло иначе, Тони. Разве вы не были социалистом, разве вы не верили в братство людей?
Тони вздохнул, несколько смущенный этим жестоким перекрестным допросом.
— Робин, вы прекрасно знаете, что у меня не было определенных политических взглядов. Я голосовал единственный раз в жизни, но это было после перемирия, когда выборы были буффонадой. И даю вам честное слово, что у меня не было ни малейшего представления о том, за какую партию я голосую: я совершенно не знал, из какого теста были кандидаты.
— Это не был вопрос политики, — презрительно возразил Робин. — Это был вопрос человеческой порядочности, солидарности с рабочими.
— Ну а я считал более порядочным пойти на войну, — сказал Тони слегка нетерпеливо, — и держу пари, что в моем батальоне было больше рабочих, чем в вашей тюрьме. Если хотите, можете сказать, что я пошел, потому что у меня не хватило смелости не идти. Кроме того, для меня это не было вопросом, подлежащим обсуждению, я следовал какому-то импульсу — моей совести, если хотите.
— Вашей совести! — злобно крикнул Робин. — Что вы хотите сказать? Как могла ваша совесть позволить вам поддерживать богачей — всю эту мерзкую свору?
Тони колебался и взглянул на папиросу Уотертона, чуть-чуть подпрыгивавшую в его пальцах, которые едва заметно дрожали. Робин не заметил этой дрожи, но Тони знал, что Уотертон не избавится от нее до самой могилы, он знал также, что после аварии самолета жизнь Уотертона превратилась в своего рода ежедневный поединок со смертью.
— Вот что я могу вам только сказать, — начал он спокойно. — В первые месяцы войны я однажды около полуночи возвращался на квартиру отца. На одной из боковых улиц мне повстречалась рота территориальных войск, шедшая на станцию, чтобы сесть в поезд. Может быть, они отправлялись в лагерь, а может быть — на фронт. Большинство из них были еще совсем мальчики. Никто не остановился, чтобы взглянуть на них, кроме меня. Они свистели, а позади отряда медленно двигался старомодный фургон Красного Креста. Не знаю почему, но эта маленькая процессия была одной из самых печальных и трогательных, которые мне случалось когда-либо видеть. Казалось, она совершенно перевернула меня. Мне захотелось потихоньку замешаться в ряды и пойти с ними, куда бы ни лежал их путь. Я этого сделать не мог; но глубоко в душе я почувствовал, что, каков бы ни был мой отвлеченный долг как просвещенного члена общества, мой непреодолимый человеческий импульс — идти с ними и разделять их судьбу.