— А ведь красивое у меня платье, не правда ли? — спросила она.
— Ты мне больше нравишься в ситцевом, — упрямо возразил Тони, — на нем цветы. В этом у тебя какой-то неуклюжий вид.
Во время венчания пришел черед Тони почувствовать смущение — здесь он был чужой. Потом они отправились на так называемый завтрак, к мяснику в дом, который Тони совсем не понравился, в особенности после домика Анни. В воздухе стоял шум от церковных колоколов, не перестававших звонить: звонари вызвались звонить в честь Анни вдвое дольше, чем полагалось. За свадебным завтраком было поразительное количество еды, в особенности мяса, поразительное количество странных родственников и поразительное количество совершенно бесполезных и безвкусных подарков для Анни и Чарли. Мистер Хогбин, отец Чарли, — над фасадом лавки значилось золотыми буквами: «Дж. Хогбин и сын, семейная мясная» — был очень краснолиц и носил широкую золотую цепочку от часов, еще шире, чем серебряная цепочка Чарли. Он не переставал заявлять, что он веселый, «да, да, ужасно веселый», и рассказывал анекдоты, которые дамы пытались немедленно замять. Там были высокие и низенькие парни, много евшие и пившие, и несколько жен торговцев, сначала очень смирных и жеманных, а затем, пожалуй, чуть-чуть шумных и возбужденных после шампанского и пива. Там был молодой человек из Лондона в синем костюме; он ковырял зубочисткой в зубах, всех чрезвычайно презирал, как кучу мужланов, и сообщил Тони, что «если вы хотите увидеть что-нибудь особенное, то ничто не может сравниться с эппингским лесом». И там был шутник-кузен, который с таинственным видом покинул комнату и шумно вернулся с ночным горшком, наполненным до половины пивом, и попросил разрешения выпить за здоровье новобрачных из этого символа домашней жизни, но был совершенно заглушен дамами, хором закричавшими: «Ну что же это такое! Такую штуку выкинуть, да еще при дамах! Безобразие, вот что! Мало чести для тех, кто его вырастил!» и т. п.
Пиршество закончилось шумными поцелуями, слезами, объятиями и восклицаниями. Анни театрально заключила Тони в свои объятия, поцеловала его, прижавшись к нему заплаканным лицом, умоляя никогда ее не забывать и всегда молиться. Затем они с Чарли сели в кеб, все стали забрасывать их конфетти, а шутник-кузен пытался привязать старый башмак к задней оси, но и на этот раз потерпел поражение, так как пролетка неожиданно двинулась, поэтому он бросил им старый башмак вдогонку. И все почувствовали себя несколько опустошенными.
Тони бродил один по дорожкам, чувствуя себя все более и более брошенным и печальным и осознав наконец, что он лишился своей Анни. На следующий день, когда «отец» повез его домой, ему пришлось сидеть внутри старой коляски, которая пахла затхлостью; погода была облачная, дул сильный ветер, и все волшебство исчезло. Он с радостью простился с «отцом», уселся в тени деревьев и рододендронов на террасе и стал думать о том, как он теперь будет жить без Анни.
IV
В нижнем саду под перилами террасы была большая запущенная группа кустов лаванды, скрытых за португальским лавром и сиренью. В те редкие солнечные дни, когда даже на террасе было жарко, Тони брал складной стул и сидел там часами, следя за пчелами и маленькими бабочками, порхавшими над высокими лиловыми цветами лаванды и пившими неиссякаемый мед. Так он сидел час за часом в каком-то забытьи, завороженный нимфами, — словно какой-нибудь сицилианец, плененный волшебным часом, когда Пан спит, прислушиваясь к долгому шепоту пчел, следя за мельканием синих, медно-красных или черных, усеянных блестками крылышек и вдыхая аромат земли, листьев и теплой лаванды. Ему не хотелось убивать летающих созданий или рвать лаванду, ибо ему казалось, что он ими гораздо полнее обладает, поглощая все, что они могут дать, — глубокое, безвременное счастье. Хотя он бодрствовал, его думы были такими же радостными и золотыми, как те, что овладевают нами, когда мы погружаемся в сон, но то, что он испытывал, было скорее гаммой необъяснимых ощущений, чем ходом мыслей. Это напоминало чувство бесконечности, пережитое им на террасе, но более интимное, более земное, более острое. В то же время обмен — самоотчуждение и слияние с этими таинственными присутствиями — был менее жутким и подавляющим. Он чувствовал себя окутанным в звук, аромат и краски — как пчела, плененная в ярком мире петуний, — вместо того, чтобы растворяться в необъятности. Доморощенные боги были более близкими и менее требовательными, чем те — величественные и вездесущие.