Это было странное время. Все традиции были разрушены. Никаких правил не существовало. На нашем показательно капиталистическом party присутствовал, тем не менее, совершенно советских времен ведущий вечера или тамада, который то и дело талдычил в микрофон всякие глупости и за весь вечер сказал только одну умную и уместную вещь. Он сказал: «Белый танец! Дамы приглашают кавалеров!»
А я сидел за столом для руководства и наблюдал, как через весь зал бежит эта девочка, бежит, как умеют бегать на каблуках только женщины, обученные бальным танцам, бежит ко мне. Платье развевается, руки – чуть назад, как прототип крыльев, щеки разрумянились, губы чуть приоткрыты… Я встал из-за стола и подумал: вот интересно, какими именно словами она пригласит меня танцевать? Но в ту же минуту я увидал в ее глазах мгновенный испуг. Она испугалась, что я куда-нибудь уйду, пока она бежит через зал, куда-нибудь, где буду недосягаем, например, в мужскую комнату. Но нет. Я стоял и ждал. Она подбежала ко мне, потупила глаза и чуть слышно пробормотала:
– Permettez-moi vous inviter pour un valse.
Я улыбнулся:
– Да, да, конечно.
Она подала мне левую руку, а правую положила мне на плечо. И попыталась вести, как вела прежде всех своих неуклюжих партнеров. В ответ я очень мягко остановил ее, переждал два такта и повел сам. И она счастливо засмеялась, совершенно отдаваясь мне и во всем полагаясь на уверенность моих движений, почерпнутую не столько из эпизодических моих занятий танцами, сколько из серьезных занятий фехтованием. Мы кружились по залу, и через четверть минуты другие сотрудники Издательского Дома перестали танцевать, остановились и стали глазеть на нас. Партнерша моя смеялась, запрокидывала голову и была податлива, как пух.
Когда музыка кончилась, когда мы остановились, и я собрался уж было церемонно раскланяться, правая рука моей партнерши соскользнула с моего плеча и:
– Алексей! – как я и просил, она звала меня по имени и без отчества. – У вас пистолет!
Ее ресницы вспорхнули. Глаза сделались круглыми, испуганными, удивленными, восхищенными, детскими.
А я только пожал плечами. Да, в мягкой кобуре под пиджаком у меня действительно был маленький офицерский «ПСМ» – лучший отечественный пистолет в ту пору. Было такое время, что все мужчины, так или иначе занимавшиеся бизнесом, носили оружие. Мы просто носили оружие, и все. Никто даже не задумывался, что «ПСМ» под мышкой красноречиво свидетельствует о том, насколько все наши дела сродни опасной мальчишеской игре. Я просто надевал каждое утро кобуру с тем же автоматизмом движений, с каким повязывал галстук.
Но на юную мою протеже «ПСМ» произвел впечатление.
Я теперь уже не могу вспомнить, попросила ли она тогда увезти ее немедленно куда угодно, куда я хочу… Попросила ли она словами, или я прочел эту просьбу в ее глазах? Так или иначе, в просьбе было отказано: я пробормотал что-то шутливое и направился к столу, где ждали меня жена и товарищи. Я повернулся к девушке спиной и пошел прочь, оставив ее танцевать с «медведями».
Полагаю, все эти годы она не могла мне простить того памятного вечера. Все эти годы время от времени по Издательскому Дому начинали ползти слухи о том, что у нас роман: и когда она была моей секретаршей, и когда слишком легко стала редактором отдела моды, и когда победоносно получила должность главного редактора – среди наших доброхотов принято было говорить, что я, дескать, продвигаю любовницу. Как обычно, слухи эти были верны с точностью до наоборот. Я не был ее любовником. Ни одного даже поцелуя. Напротив: все эти годы, как мне теперь ясно, она ждала случая расквитаться со мной за отказ. И она дождалась. Я старик. Меня трясут экстрасистолы и душит мерцательная аритмия. По тридцать раз в день я хожу в туалет. У меня нет больше пистолета под мышкой. Последний признак мужественности – усы – и те пришлось сбрить.
Когда она была назначена шеф-редактором всего нашего Издательского Дома, одним из первых, кажется, ее нововведений стал «Приказ о внутреннем распорядке». На молодых сотрудников особое впечатление произвело то, что всем без исключения следовало теперь приходить на работу к девяти утра и отмечаться при входе, вставляя специальную карточку в специальный автомат. Поначалу никто не поверил. Невозможно было поверить, что светского хроникера, например, и впрямь ждут на работе в девять, притом что светская жизнь затихает хорошо если к пяти утра, и светские хроникеры хорошо если к семи утра добираются до постели. Никто не поверил, но воспоследовали штрафы, выговоры и увольнения. Дабы никто не сомневался в серьезности намерений руководства, лучшую нашу светскую хроникершу, капризную нашу звездочку, уволили со скандалом, кроме систематических опозданий на работу, вменив ей в вину еще какие-то сапоги, за которые девушка якобы переспала с одним из постоянных персонажей своих хроник.