Выбрать главу

Еще нелепее выглядела борьба за подобающий внешний вид сотрудников. «Приказ о внутреннем распорядке» предписывал журналистам являться на работу ни в коем случае не в джинсах, ни в коем случае не в спортивной одежде/обуви и ни в коем случае не пьяными. Вообразите себе, во-первых, каково было выполнять это требование сотрудникам глянцевых изданий, которые через одного хипстеры, и даже под страхом публичного колесования всякой обуви предпочтут кеды. Вообразите себе, во-вторых, каково было спортивным журналистам. Эти достойнейшие люди с того самого дня, как не сложилась у них почему-либо спортивная карьера, каждый день ходят пьяными и каждый день – в тренировочных штанах.

Через неделю после того, как введен был новый внутренний распорядок, угроза увольнения нависла над всеобщим любимцем, дивным спортивным репортером Федей Богоявленским по прозвищу Богоявление. Федя и правда являл собою ангела. Он приходил на работу неизменно пьяным в лоскуты, шествовал по коридорам, держась за одному ему видимые воздушные поручни, улыбался всякому встречному очаровательной детской улыбкой, садился к компьютеру, писал за четверть часа идеальный спортивный репортаж, падал со стула и мирно спал под столом до тех пор, пока ночная уборщица не будила его и не подносила сто граммов на опохмел. Никакой одежды, кроме спортивного костюма, у Феди не было сроду.

И вот однажды Федя, как всегда, явился на работу пьяным и в спортивном костюме, но на этот раз бдительная охрана вытолкала Федю из Издательского Дома взашей, потому как, дескать, в спортивных штанах – нельзя. Федя стоял на крылечке, недоумевал в меру сил и звонил начальнику отдела спорта:

– Петрович, ты представляешь? Меня на работу не пускают! А мне же про кубок мира писать! Там же епты! Там же… – тут Федя загнул невероятной красоты нецензурную фразу, емко описывавшую буквально все перипетии спортивных состязаний.

И надо же было такому случиться, что именно в тот день до работы начальник отдела спорта Аванес Петросович Мовсесян, ветеран Афганистана и Анголы, перед работой забрал из химчистки брюки. Петрович вышел на улицу, передал брюки Феде и сказал:

– Переодевайся быстро. Спрячься где-нибудь, переоденься и пулей побежал писать заметку!

Федя зашел за угол, снял треники и, опираясь задницей о зеркальное витринное стекло офисного нашего здания, принялся ловить ногой столь непривычный для него раструб брючины. Федя был из рядовых сотрудников, из рабочих лошадок: он даже и понятия не имел, что за зеркальной витриной, о которую расплющены его ягодицы, находится большая переговорная. Тем более уж не мог знать Федя, что в этот самый миг в большой переговорной шеф-редактор Издательского Дома проводила ответственные переговоры с сетевыми рекламодателями, нарочно приехавшими ради этих переговоров из Нью-Йорка.

Ей же ей, я примиряюсь с жизнью, когда представляю себе, как сидят в большой переговорной эти надутые нью-йоркские индюки с этой сукой и вдруг к самому их окну подходит неверными шагами Федя Богоявление, снимает штаны и расплющивает об стекло задницу.

Если бы Федю можно было казнить, эта сука казнила бы его. Но Федю можно было всего лишь уволить, и она его уволила. А заодно обзвонила всех главных редакторов всех московских изданий и от каждого под угрозой информационной войны потребовала, чтобы Федора Богоявленского не брали на работу. А заодно уволила и Ваню Мовсесяна, ветерана Афганской и Ангольской войн, четырежды раненого отца четверых детей, проработавшего в нашем Издательском Доме со дня его основания.

Когда уволили Федю и Ваню, я сбрил усы. Дело в том, что в «Приказе о внутреннем распорядке» был особый пункт, запрещавший сотрудникам Издательского Дома носить на лице какую бы то ни было растительность. Этот пункт был придуман нарочно ради меня. Из всех сотрудников Издательского Дома только старший программист Веник по прозвищу Веник носил кудлатую бороду, и только я носил усы. Программисты – народ перелетный и молодой. Увидев правила внутреннего распорядка, Веник немедленно написал заявление об уходе и отправился в Майкрософт, куда его давно звали. А мне уйти было некуда. Мне было шестьдесят девять.