- "Несколько варьянтов. Вы можете заменить Ермолая, и если у Марты родится ребенок, убедить ее выдать этого ребенка за ребенка Ермолая. Вы можете поспособствовать разводу. Вы можете, если родится ребенок, рассказать всю правду Ермолаю, что, на мой взгляд, было бы очень курьезным варьянтом. Мало ли еще что?.. Мало ли на что можете его подтолкнуть?.." - И так как я молчал, то он, с расстановкой, прибавил: "Сочинителям все позволено. Без этого они не могли бы сочинять". - Он распрощался и ушел. Глядя ему вслед я испытывал и отвращение, и страх. Больше всего в его облике была отталкивающей неряшливость. На воротнике его лежала перхоть, волосы были давно не стриженными, башмаки - стоптаны и сквозь дыры носков виднелись грязные пятки. Но главное это то, что всего нескольких минут разговора с ним было достаточно, чтобы я мог понять какая во мне живет ненависть к Ермолаю! Кроме того я теперь точно знал, что раньше лишь подозревал, именно, что, в свое время. Марта колебалась, может быть даже просто ждала, что я попрошу ее руки. Открылись мои глаза и на тайные радости мести ! Я был введен полноправным членом в мир сочинителей и понял, что романы можно "творить" без пера и бумаги, постиг, как искать и находить сюжеты, их видоизменять, дополнять и совершенствовать в самой жизни. Так я сопричислился к сонму тех, кому позволено все ! Мы, по-прежнему, часто встречались, вместе завтракали, или вместе обедали. По-прежнему Ермолай ходил в лицей и по-прежнему всех осуждал, по-прежнему связывавшее нас условное равновесие казалось достаточным и даже прочным. В действительности, с предосторожностями вора, или хирурга, я стал ухаживать за Мартой. Она откликнулась сразу и навстречу мне двинулась так умело, что я удивился. Потом, {203} - все в той же тайне, - мы стали высчитывать, и скоро высчитали, что Марта беременна и беременна от меня..."
Хлынувшая в голову кровь затуманила мое зрение, - на несколько секунд я был погружен в тьму. Удар уничтожал мое единственное средство самозащиты: не смотреть туда, куда я себе смотреть запретил. В груди, там где сердце, мне стало неимоверно больно! Но я не закричал, не вскочил, не побежал в комнату Аллота, не схватил его обеими руками за горло, не раздавил его кадыка, не бил его живого ли, мертвого ли по лицу, по глазам! Разве в этом было дело? Кто придумал, что лучше знать правду? - спрашивал я себя. Потом я ощутил тошноту и мне хотелось умереть от отвращения.
И у самого последнего, у крайнего, у необратимого моего мучения, остался вопрос:
- А сама Мари, знала ли она, что она не падчерица, а дочь Аллота?
46.
Я подумал: не найдется ли ответ в непрочитанной мной еще части повествования Леонарда Аллота об Ермолате Шастору? Оставалось всего несколько страниц. Я взял их, как берут тяжести.
"Родилась дочь. Мы ее назвали Мари-Анжель-Женевьева. Ермолай проявил такую же несдержанную радость, какими были его гнев и разочарование в дни бесплодных ожиданий. Марта оказалась отличной матерью, и он ей, как мог, помогал. Свободные часы он проводил теперь дома. Нельзя, однако, сказать, что он был нужным, хорошим, любящим отцом. Он был "безумным" отцом ! Слушая его неимоверные высказывания, я вопреки своему скептицизму себя спрашивал, не скрыта ли, в нас связывающем взаимном притяжении, некая темная сила? И припоминал "сочинителя'', его слова о том, что "сочинителям" позволено все, и что, стало быть, чем больше греха, тем лучше. Подавленный, почти истерзанный неистовствами Ермолая, его каким-то бешенством, почти больной от горя, я все чаще и чаще думал, что безоговорочное соблюдение канонов порчи может дать успокоение".
- Что вы читаете? - спросила, входя, Зоя, и голос ее был глух. - Я боялась...
- Чего вы боялись?
- Что вы уйдете.
Приблизившись, она положила мне на плечо обе руки и все таким же сдавленным голосом прибавила:
- Мне страшно и я мучаюсь.
И так как я не ответил, то она сказала:
- Мучаюсь и за вас, и за себя, и за Анжель. Мне кажется, что станет еще хуже.
{204} - Какое слова имеют значение? И что мог бы я сказать, даже если у них было бы значение? В коридоре раздались поспешные шаги. - Мадам Аллот, - сказала сиделка, не входя, - вашему мужу опять хуже. Идите скорей!
Ничего не ответив, опустив голову, Зоя вышла. Я слышал, что она обменялась с сиделкой какими-то фразами, но не обратил на это ни малейшего внимания.
"Но думать так, это одно, - побежали строчки, - а узнать в чем именно заключаются каноны порчи - другое. Прошел год, вероятно, самый тяжкий год моей жизни. Моя угнетенность начинала приобретать патологические оттенки. Тогда представился случай. Я уже собирался бежать, скрыться, уехать куда попало, когда Ермолай попросил меня сопровождать его в экскурсы на прославленный своей красотой остров. В море предстояло провести всего одну ночь. Когда мы уходили, стояла отличная погода, внезапно испортившаяся с наступлением темноты. На палубе была тьма, завывал ветер, все дрожало, волны если не захлестывали, то доходили до самого борта. На верхушке мачты сигнальный огонь просто таки метался из стороны в сторону. Моря видно не было я в небе, внезапно задернувшемся тучами, нельзя было разыскать ни одной звезды. Я пробрался к корме. В сущности, я знал, что Ермолай должен быть там, но о встрече мы не уславливались. "Я смотрю в ночь, - сказал он, - и нахожу, что в бурю она очень привлекательна. Да и возможно это только потому, что я не знаю, что такое морская болезнь. Хорошо, что и Марта ею не страдает. Но Анжель? Как это может действовать на ребенка? Я поговорил с доктором до отъезда, но наш доктор совершенный дурак. Он только умеет выписывать рецепты и получать гонорар, больше он ни на что не способен. Что до меня..." - и Ермолай пустился в рассуждения насчет медицинских обычаев, регламентирующих эти обычаи постановлений, как всегда все осуждая и все больше и больше раздражаясь. Bетеp, между тем, крепчал, невидимые волны шумели, все сильней и страшней били о борта парохода. - "Чем других-то бранить, ты бы лучше о самом себе подумал", - прокричал я. - "Что? Что тебя сегодня разбирает?
- Что я о себе должен думать?" - "Например, что ты отец, и что это налагает на тебя ответственность". Я делал большую ставку, я шел ва-банк! Я даже обернулся, чтобы посмотреть, не стоит ли за мной ''сочинитель". Его не было. - "Отец, отец! Кто бы говорил, а кто бы молчал, - крикнул Ермолай, у тебя не только ребенка, у тебя и жены нет.'" - "Ты так думаешь? Так разреши доложить, что ты ошибаешься". - "Что? Ты женат? Ты, мой единственный друг, от меня это скрыл, от меня, твоего единственного друга? Может быть еще скрыл, что у тебя есть сын? Дочь? Надо думать, что я ошибся, что ты не дороже других стоишь!" - "Я такой же как все". - "Как все! Как все!" - {205} "Замолчи, Ермолай. С меня достаточно того, что ты всюду только пакости и пакостников видишь, всех подозреваешь во всем самом плохом, даже тех, кто тебе оказывает услуги". - ''Это ты-то мне оказываешь услуги? А?" - "Да". - "хотел бы знать какие?
Уж не считаешь ли ты за услугу, что признался мне в том, что у тебя есть дети? А? Хотел бы на них посмотреть". - Из-за ветра мы оба кричали. Пароход раскачивало все больше и больше, волны ревели. Вдобавок пошел дождь. - "Настоящий ад, - надрывался Ермолай, - как раз для лгунов подходящая обстановка!" - "Я не лгу. Мари-Анжель-Женевьева не твоя дочь. Моя". - "Что? Что ты еще городишь? Хочешь, чтобы я тебя за борт швырнул? И мало этого еще было бы, знаешь ли! За такое вранье!" - "Я не вру!" - "Ты врешь! Ты врешь даже когда говоришь, что не врешь!" - "Я не вру!" - "Ты врешь, ты врешь, ты врешь, ты врешь, мерзавец!.." - "Я не вру. Сколько лет ты старался? Напрасно? Я тебе помог по просьбе самой Марты. Анжель моя дочь. Не твоя". - "Врешь, врешь, врешь, врешь!.." - кричал он точно у него никакого другого слова в запасе не было. Он старался меня схватить, но я увиливал. Дождь лил, как из ведра. - "Я не вру, я не вру, - кричал я, пойдем спросим у Марты, сейчас пойдем. И послушаешь! И посмотришь, на кого она похожа, на тебя или на меня. До сих пор ты ничего не заметил. Теперь заметишь". - "Посмотрим, послушаем!" - Он был точно безумный. Хватаясь за что попало, падая и вставая мы направились к каюте. Меня охватила тревога, я стал было его удерживать, но он меня с силой отпихивал. В сущности мы почти дрались. Перед самой каютой он уперся в стену и словно вытянулся. Потом открыл дверь. Я хотел за ним последовать, но он меня оттолкнул. Если мы все-таки оказались в каюте одновременно, то это из-за внезапного скачка парохода. Марта лежала. Тошнота, с которой она вначале справлялась, ее одолела: качка была слишком сильной. Голова Марты была закинута и щеки почти белыми. Мари плакала и вся была перепачкана в рвоте. Сама обессиленная Марта не могла ее вытирать. - "Марта! - крикнул Ермолай, - это правда, что он говорит?" - Марта даже глаз не открыла. Да и не знала она, чего он хочет! Я же взял Мари на руки и прижал к груди. Девочка обняла меня обеими ручками за шею и смотрела на Ермолая. Почувствовав, вероятно, ее взгляд, он обернулся. Было ли такое освещение, или вызванная морской болезнью бледность подчеркнула то, что в обычных обстоятельствах было не так заметно, но сходство Мари со мной так и бросалось в глаза: как раз я был против стенного зеркала и в отражении даже меня самого это сходство поразило. Когда же оно попало в поле зрения Ермолая, то точно ток какой-то электрический по нам прошел. И все качалось, все дрожало, - так трудно было сохранять равновесие!