Может быть, в этом вопросе и не было ничего особо обидного. Спросил человек и спросил. Без всякой задней мысли. Но Слободкина передернуло. Не нюхал ни черта, немца в глаза не видел, в начальном классе, можно сказать, не побыл, а уже как там у вас, в тылу! Рявкнуть, что ли, на тебя или мимо ушей? Так и быть, промолчу для первого раза. Но любопытно бы все-таки взглянуть, у кого это язык повернулся? Да разве разглядишь в такой темнотище. Про Васю Попкова ему и всем им сказать? Про Ткачева? Каганова? Про Скурихина - старика, который с больничной койки прямо в цех заспешит? Про кореша своего закадычного Зимовца, у которого ни сна, ни отдыха, ни выходных и только одна смена за другую заходит? Нет, не стоит, а то, чего доброго, действительно целая речь получится. Правильно, наверно, делают, что не берут меня в десант. Порастратил первачки, порастрепал, завожусь с пол-оборота! Надо взять себя в руки. Скажу-ка я лучше спокойно, по-хорошему.
- Как у нас? Ничего, работаем. Ну вот, совсем другой разговор! Молодец, Слобода, в пузырек не полез. Достойно сказал. Что бы такое добавить? Ничего больше не надо, а то еще одна речь получится .
- Вопрос освещен? - это уже командир спросил, ни к кому конкретно не обращаясь, но явно имея в виду того, с тонким голоском.
- За подарки спасибо! - в тонком голоске неожиданно шевельнулась едва уловимая басовитая нотка, но это был именно он, у Слободкина слух безошибочный, точный.
Понял, что ерунду сморозил насчет тыла, теперь грех замаливает. Впрочем, какую же ерунду? Как ни вертись, ни крутись, - я завтра на все сто восемьдесят, а они-то действительно в самый огонь. И кому-то из них уже никогда не обновить шерстяных носков, не прочесть материнских каракулей, не сыскать свою Ину... А ведь какие ребята! Вот стоят возле него, обжигают пальцы дареной махоркой, а сами уже все, все до единого, там - в бою, и оттуда, из самого пекла, один из них спрашивает: Ну как там у вас, в тылу?...
Эта ночь была одной из самых беспокойных ночей Слободкина. Нет, немцы не налетели на расположение части. Только где-то вблизи или вдалеке - не поймешь - время от времени перекатывались тяжелые ядра взрывов. Танкисты отвели для почетных гостей какую-то чудом уцелевшую сараюшку, чуть не доверху набитую душистой соломой. Зарывайся поглубже и дрыхни, сколько душа попросит. И напарник оказался тишайшим: локтями бока не таранит, как Зимовец, а главное не храпит. Час не храпит, два не храпит, скоро подъем уже, а он и в ус не дует. Впрочем, нет, дует все-таки. Слободкин высекает колесиком искру из зажигалки и видит - летчик лежит в соломе лицом вверх. Тонкая травинка ритмично пульсирует возле его полуоткрытого рта, то припадая к самым губам и приводя их в сладкое беспокойство, то танцуя над ними, вспоминая, видно, свое последнее лето...
- Сергей, а Сергей!..
- Чего тебе?
- Чего ты сейчас больше всего хотел бы? А?
- Чтоб оставил меня в покое. А ты?
- Чтоб поговорил со мной.
- Я? О чем еще?
- О соломинке.
- Иди ты к лешему! Спи...
- Нет, правда. Ее скосили, когда войны еще не было. Понимаешь?
Летчик сердито переворачивается на бок, но спать уже больше не может.
- По дому, что ль, заскучал?
- И по дому тоже. Понюхай, как пахнет солома. С ума можно сойти от одного запаха! Понюхал?
- Понюхал.
- Ну, чем?
- Навозом.
- С тобой, как с человеком, а ты...
- Ну ладно, ладно, не злись. А ты считаешь, чем?
- Утром. Ранним летним утром. Люди все еще спят, а ты идешь. По траве, по росе. На груди у тебя тепло прошлой ночи, на губах - холодок. А идти тебе долго-долго - всю жизнь! С этим теплом в груди, с этим холодком на губах... Слободкин, увлеченный своею мечтой, умолк.
- И писем нет? - спросил летчик.
- От матери только.
- Искать пробовал?
- Всех на ноги поднял. Потерялся след: на войну ушла добровольцем.
- Ну, и что ты решил?
- Я давно уже на фронт прошусь. Не пускают. Сто рогаток понаставили: и здоровье не то, и погоди, успеешь. Бред какой-то! Во мне силы знаешь уже сколько? А теперь особенно.
- Когда - теперь?
- Когда узнал, что она на фронте.
- Как зовут-то ее?
- Это значения не имеет. В принципе можешь меня понять?
- В принципе - ты влюблен, а про влюбленных кто-то верно сказал: неизвестно, какой они еще фокус выкинут. Но с завода тебе так просто не уйти, имей в виду. Кто-кто, а уж я-то точно знаю, пытался. Думал, комсомол заступится. Где там! Стена...
- А парторг?
- Пробовал. Душу твою, говорит, понять могу, сам солдат, но не время, не время, не время... Когда же, спрашиваю, время будет? Когда - войне конец?
Слободкин вздохнул, помолчал, потом тихо, еле слышно засмеялся.
- Ты чего? - удивился летчик.
- Так, ничего. Поговорили мы с тобой...
- О соломинке-то?
- Ага. О соломинке всего-навсего...
- Точно. А спать мы все-таки будем или не будем? Рассвет скоро. Смотри травинку от травинки отличить уже можно.
Летчик поднял над собой шуршащий пучок соломы. поднес к лицу.
- Ты прав, Слободкин, утром пахнет, а еще точнее знаешь, чем?
-Ну?
- Подъемом. Минут через шестьдесят танкисты поднимутся. Нам, как шефам, с четверть часика добавит командир, самое большее. Давай ночевать!
Над уставшим ртом летчика снова запульсировал причудливый травяной усик. Слободкин видел его - то ясно, совершенно отчетливо, то еле различая сквозь слипающиеся ресницы.
Вспоминая потом эту ночь, Слободкин не мог понять, заснул он все-таки под утро или не заснул? Видел сон или полудрема кружила над его изголовьем? Как сказал бы старшина Брага, спал короткими перебежками. - Всякий оплат знает, что это за штука. Перед тобой -поле, расчерченное на квадраты. Их бесчисленное множество. Но подымаясь в одном из них для броска, ты успеваешь увидеть все и трассирующую, летящую навстречу тебе нулю, и ребят, поднявшихся вместе с тобой, и тот квадрат, в котором ты через несколько прыжков должен распластаться, чтобы опять и опять рваться вперед. Но сначала, перед каждым новым рывком тебе отпущено несколько мгновений, которым нет названия, но без которых ты больше не солдат.
Никто никогда не считал, сколько точно секунд это длится, ни одним уставом не отмерено, но солдат на то и солдат, чтобы успеть набраться новых сил в любой обстановке, в любых условиях, на любом, самом кратком привале. И даже сон посмотреть. Хотя бы одним глазом. А у солдата какой сон? Известное дело: про дом, про своих. И еще про службу. Да, да, и ей непременно отведено место. А как же? Служба есть служба.
Какой же сон видел Слободкин? И видел ли вообще?.. Шагая вдоль давно проснувшихся танков и копошившихся вокруг них людей, он пробовал восстановить в памяти подробности предутренних шестидесяти минут. Не то во сне, не то наяву пригрезилась сегодня мама.
Читал письмо, написанное ее рукой. Все опять хорошо у нее, все в полном порядке, только как бы она ни старалась - из каждой строчки сочится тоска, и холодная капля, как слеза по щеке, ползет и ползет по стенке холодного чайника...
Явилась, к нему из своей неизвестности Ина. В солдатском ватнике, в сапогах, в ушанке. Идет по весенней земле тоже вдоль выстроившихся танков, только еще более мощных, каких Слободкин не видел ни во сне, ни наяву, а на руках у нее... варежки. Такие же самые, что привоз он подшефным с завода. Шерстяные, крупной вязки, значит, воевать ей еще долго - вместе со всеми. Подошла к нему, сняла варежку, протянула руку, обожгла до боли знакомым и уже не знакомым теплом - будто поздоровалась и простилась одновременно. И исчезла. Скрылась в сутолоке машин и людей, в тяжелом громе гусениц и моторов. Попробовал побежать, настигнуть - все напрасно. Только кусочек тепла на ладони остался от милого прикосновения. А навстречу - ребята из десанта. В таких же ушанках и ватниках. В таких же варежках.
- Привет, Слобода! Воротился? Наконец-то! Ну, давай, топай за нами...
И эти исчезли. Ничего не осталось от удивительного видения.
...Слободкин шагал от танка к танку, от одной группы танкистов к другой. С одними покурит, с другими словцом перебросится, на третьих просто посмотрит какие они вес ладные, крепкие, какие статные в своих доспехах! Так бы и не расставался с ними. Но, откуда ни возьмись, появился летчик, красноречиво шаркнул перед Слободкиным жестким рукавом комбинезона над часами. Слободкин давно уже заметил, что летчики самый беспокойный народ, будто шило у них в одном месте. Позже всех ложатся, раньше всех встают и вечно, вечно торопятся. В бригаде, бывало, во время прыжков вместе с рассветом на аэродром прикатишь летчики уже на местах, все до единого. И еще подшучивают над парашютистами: Опять до трех часов утра храпака задавали, а ходят, как сонные мухи! Вот и этот: