Местами , - говорит. А ноги? - И ноги местами. Снег вон какой крупный сегодня, да и много его, снега-то, весь в мои сандалики не всыплется!..
Каганов помолчал, подержал руку над почти совсем потемневшей проволокой плитки, потом сказал:
- Если в газете про такого написать, скажут - брехня. Пропаганда и агитация, скажут. Согласны?
- Если так рассказать, как вы сейчас - поверят. Я бы на вашем месте обязательно написал - прямо в Правду. Пусть все прочитают!
- Правда - это далеко и высоко. У нас тут многотиражка выйти грозилась. Листовку откатали уже. Пишите, говорят, про героев тыла.
- Вот вы про сандалии и дайте им. Все прочтут. Знаете, как это можно подать!
- Вы уж не журналист ли случайно?
- Был когда-то редактором стенгазеты.
- Так, может, вас сосватать в редакцию?
- Нет, нет, ни в коем случае! Я на станке хочу. Что угодно стану в цехе делать, только не это.
- Ну, как знаете. А то парторг ЦК Строганов, недавно назначенный к нам на завод, по всем цехам ходит, ищет вашего брата. В рабкоры я вас все-таки предложу. Я от парткома за печать отвечаю. И тема для вас уже есть - напишите, например, про Попкова Васю.
- Это кто еще такой?
- Вот тебе, здравствуйте! Да он вам, говорят, вчера в печенку въелся. Чумазый, небольшого расточка.
- Пятая?..
- Да, да, пятая! Не знаю, поверили вы ему или нет, но он ведь в самом деле один в пятой бригаде. Одинешенек. Двоих дружков его в больницу свезли - одного с тифом, другого еще с какой-то дрянью. Вот однолошадное хозяйство и образовалось. Стали ему напарников подбирать, он ни в какую. И в мирное время, дескать, друг дружку выручали, а сейчас и подавно один другого всегда заменим. Мы ему всякие доводы и резоны, а он свое. До директора дойду, но пока не вернутся мои, сам тут справляться буду. И что же вы думаете?
- Настоял?
- Настоял! Комитет комсомола впутал, партком, но своего добился. Дошло действительно до директора - тот даже приказом это дело специально отметил. Так, мол, и так, в виде исключения и особенного энтузиазма комсомольца Василия Трифоновича Попкова... Тут мы, признаться, впервые и узнали, как его по батюшке величают. А то все Вася да Вася. От горшка два вершка, можно сказать. Но характером вымахал вон куда! И, представьте, справляется. Я сперва караулил его, боялся, зашьется, напорет чего-нибудь. Целую смену, как бесенок, от установки к установке мечется, а дело у нас тонкое, деликатное, постоянного внимания требует. Проверил и перепроверил малого несколько раз - и с начала, и с конца, и вразбивку. Все точно, все параметры под неусыпным призором у него, под строжайшим контролем!
- Повезло вам с парнем, - перебил мастера Слободкин, - а я думал так, мужичок с ноготок.
- Все так поначалу считают. Потом присмотрятся - перед ними чуть ли не богатырь.
- Ну, так уж и богатырь!
- Вот и вы смеетесь, не верите.
- Громкое слово очень.
- Громкое, верно. Но дело не в одном человеке в данном случае. Это явление - знамение времени, если хотите На него смотрят другие, равняются. Тоже громкое слове скажете?
- Равняются - не громкое, - согласился Слободкин, - нормальное слово.
- Так я вам без преувеличения скажу, меня завидки берут, глядя на Попкова. Откуда столько энергии, столько силы? Остальная наша комсомолия за ним теперь хоть к черту на рога. В этом главное, в этом смысл его поступка хотя сам он и не знает о том, и не ведает. Согласитесь Слободкин, только высокие духом люди способны на такое И куда ни посмотришь, в какой уголок не заглянешь, всюду встретишься с самой настоящей самоотверженностью. Всюду - не преувеличиваю. Есть у нас гальванический цех на заводе. Из всех вредных - наивреднейший. Человек там в кислотных парах задыхается. Работают одни женщины.
- Почему только женщины? - удивился Слободкин
- Ну, это уж как-то само собой сложилось. Считалось видите ли, что в гальванике силы особой не требуется. А там по охране труда укороченный день, дополнительные отпуск и молоко полагается. За вредность. Был я в том цехе недавно - там директор завода Лебедянский митинг проводил. Женщины, - говорит, - дорогие, ругайте нас и казните: перебои с молоком. И насчет шестичасового дня. сами видите, не получается. Давайте, дескать, вместе обсудим ситуацию...
- Обсудили? - спросил Слободкин.
- Обсудили. Но как! Встает первой Мария Саввишна Панюшкина и заявляет: От молока отказываемся и от шестичасового тоже. Добровольно. Так что не беспокойтесь, товарищ директор. Если разживетесь молоком - все ребятам до последней капли отдайте. Верно я говорю, бабоньки? В один голос отвечают: Верно. До последней капли.- Но ведь вредное производство, - пробует ей возразить директор, - вы, Мария Саввишна, это лучше меня знаете.- Знаю, говорит, - но я вам по-нашему, нерабочему, просто скажу: сейчас весь завод, вся Россия - вредное производство. Не любит русский человек, когда над его головой юркинсы с бомбой летают. Вредно это ему. Так что запишите, товарищ директор: отказываемся. До самого конца войны, насколько нужно, одним словом. И от молока, и от шестичасовки. А насчет отпуска что говорить? Какой теперь, к лешему, отпуск?
И Ина, наверное, так же сказала бы. Уверен, так же,- подумал Слободкин. Ему почудилось, что его небритой щеки коснулась узкая Инина ладошка. Погладила нежно - на душе потеплело.
Уже совсем ночью проводил Каганов Слободкина до конторы. Но и тут они не расстались.
- Обследуем теперь вашу хату? - спросил мастер.
- Заходите. То же самое, только еще минус плитка. Они вошли, осмотрелись, сели на койку. Каганов, подышав в кулаки, сказал:
- Да уж что минус, то минус. Надо вам срочно в обыкновенный барак перекочевывать. Там хоть надышат за ночь.
- Комендант обещал подыскать местечко.
- Завтра же напомню ему. Скажу: коченеет новое пополнение. Вы не обидитесь? Обид между друзьями быть не должно.
А ведь и в самом деле, - подумал Слободкин. За одну ночь они почти подружились. Как странно бывает в жизни! Он не знает еще даже имени Каганова. Каганов не спросил, как зовут его. Никаких таких слов не сказали друг другу, не съели по пуду соли, а совсем наоборот- только по крошке сахарину проглотили с водой. Но за одну ночь они поняли друг друга.
- А теперь давайте знакомиться, - словно угадав ход мыслей Слободкина, сказал Каганов. - Меня зовут Львом Ильичам. Левой, короче, а вас?
- Сергеем.
- А по батюшке?
- Не стоит.
Слободкин хотел и Каганова попросить, чтоб звал его Слободой, как в роте, но постеснялся. Одно дело с Зимовцом фамильярничать, а мастер есть мастер. Начальство.
Каганов снова догадался, о чем думает его новый приятель.
- Табеля о рангах между нами не существует, договорились? А то я вас, ей-богу, продам в многотиражку, так и знайте.
Пришлось Слободкину рассказать про свое военное прозвище.
- Готовый псевдоним для выступлений в нашей газете, - сказал Каганов.
- Самое обидное будет, если мы поссоримся из-за газеты, которой еще не существует в природе.
- Газета скоро выйдет, но мы не поссоримся и тогда. Спокойной ночи.
- А может... доброго утра?
Они одновременно потянулись к ставне - за ее картоном еще голубела холодная лунная ночь, но на тропе, ведущей к заводу, уже появились первые фигурки людей.
Каганов глянул на часы и ахнул:
- Четверть седьмого... Ничего себе! Немедленно в цех!
- Как говорится, всем по местам?
- Да. Сразу же, тем более что завтрака у нас не бывает.
- Это я понял уже. И ужина тоже.
- И ужина. Но опять поговорить как-нибудь вечерком мне с вами хотелось бы. Может, придете?
- А если вместе с Зимовцом? Можно?
- Конечно. Ко мне один знакомый обещал зайти только что из Сталинграда. Я вам дам знать тогда. Просветимся, а то в газетах общие слова. Не доверяют нашему брату подробностей. Обидно даже.
- Вы же отвечаете за печать?!
- Только за свою, заводскую. Уж в своей-то мы напишем все как есть, будьте спокойны.
- И про Сталинград?
- И про него, конечно. Нам про себя, про завод свой, нельзя почти ничего писать - военная тайна, а про Сталинград и можно и нужно.
- Да, ведь это тоже военная тайна.