- У кого есть какие вопросы? Кто-то взял и бухнул:
- Зачем? - И добавил еще, когда лектор сказал, что вопрос непонятен: Зачем с нами так? Мы ведь не бабы, не дети. Первый курс уже прошли. Да нынче и всякое дите кой - чего знает. Вы сами-то, товарищ лектор, были
т а м?
Что тут началось! Политрук вскочил. Лектор сел. Вода в графине задрожала мелкой дрожью. Налили лектору полстакана - горло сполоснуть, затанцевала и в стакане, вы
плеснулась - на красную скатерть, на палочку - указку, на бумаги политрука... Отхлебнул лектор дрожащей водицы, одно только слово и смог молвить:
- Перерыв!..
Больше того лектора в их госпитале не было. Слободкин глядел сейчас на сталинградца, а сам думал о лекторе-сладкопевце. Где он сейчас? Куда подался? Кому голову морочит еще? Будто угадав его мысли, сталинградец сказал:
- А у нас кое-кто до сих пор громкими словами бросается. Уж столько речей, столько речей... Танков нужно больше, самолеты давай, а речей хватит...
Где-то около полуночи, когда собрались попить чаю, за окном завыла сирена. Выключив плитку, все четверо вышли из барака. Лучи прожекторов, упираясь в низкие, притертые друг к другу тучи, нервно метались, словно не зная, что делать. Зенитчики били дружно, напористо, но наугад. А немец, не видя под собой цели, бомбы бросать не стал. Швырнул две-три и ушел. Однако орудия огня почему-то не прекращали. Осколки с шипением и свистом падали на крыши бараков, к ногам вышедших сонных людей. Сталинградец рассердился:
- Зачем столько шума? Ведь ясно же - дальше прочапал. Каганов вступился за зенитчиков:
- Поглядели бы вы на тех пушкарей! Юбка на юбке. Маму не кличут, и на том спасибо.
- И то верно. Иногда и у нас Шерочка с Машерочкой, но дело свое знают до тонкостей. Чуют, когда бомба летит, когда - бочка, а когда, отбомбив, порожний, одним мотором пугает, с разбега кидается. Стоят, не робеют.
- Они и у нас молодцы, - перебил сталинградца Каганов, - ты их увидишь еще. Мы тут недавно работаем, вдруг слышим, загрохотало что-то со страшной силой. От усталости с ног валимся и никак не поймем, то ли снова налет, то ли хляби небесные разверзлись. И что же ты думаешь? Девчата собственноручно сбитый юнкере нам на тросе волокут. Не целый, конечно, растерзанный взрывом, но грохоту от этого еще больше! Вот, говорят, вам в вашу копилку металлолом.
- Действительно, молодцы, - согласился сталинградец. - Ну, а как же насчет чая? На Волге воды жалеть не годится.
- Сегодня не даст попить как следует, - убежденно сказал Зимовец. - На обратном пути еще раз проведает.
Примерно минут через сорок, в самый разгар чаепития, тревога действительно повторилась. Низкие тучи к тому времени разогнало, немец повесил люстры, стало почти совсем светло. Кирпичные корпуса завода на фоне снегов были высвечены совершенно отчетливо.
- Он, конечно, знает, куда и зачем пришел, - сказал сталинградец.
- Дорожка протоптана, - подтвердил Каганов. Минут через пять произошло то, чего все время опасались на заводе. Одна из бомб угодила в зазимовавшие возле берега нефтеналивные баржи. Нефть загорелась сперва не ярко, пламя побежало вширь, приземисто. Потом желтые лоскуты его взметнулись так высоко, что в свете их и завод, и бараки стали видны, как на ладони. Случайно так поучилось у немцев или они узнали про баржи, но факт оставался фактом - гигантский факел пылал над заводом, и не было никакой возможности спрятаться от его неистового света.
Даже утром небо было черным от нефтяного дыма. И снега почернели. Почернели и еще больше посуровели лица людей.
Никто не спал на заводе и в следующую ночь. Гасили пожары в цехах, в бараках, загребали завалы, подбирали раненых, уносили убитых...
Нефть горела трое суток. И трое суток продолжалась тревога. Ночью бомбардировщики шли на огонь. Днем - на дым. Утром и вечером - и на дым и на огонь. Никогда еще налеты на завод не были такими настойчивыми, ни разу разрушения и жертвы не были так велики.
Когда выгорела вся нефть в баржах, кончились, видно, и силы у немецких летчиков. На четвертые сутки они не прилетели. Иссякли остатки сил и у тех, кто все это время был открытой мишенью.
Слободкин еще не знал во всех подробностях о размерах разрушений, причиненных заводу и поселку. С тяжелом сердцем шел он с Зимовцом от пепелища к пепелищу, подымал с земли дымящиеся головешки, подбрасывал их высоко и зло. Несмотря на то что он вместе с другими все эти ночи и дни только тем и занимался, что гасил огонь, растаскивал бревна и доски, у него опять с новой силой возникло проклятое состояние собственной беспомощности.
И еще он злился оттого, что поймал вдруг себя на мысли: больше всего жаль ему... сгоревшей дотла конторы. В этом стыдно было признаться даже Зимовцу, но в то же время это так, черт подери!.. Снова станет он обузой для людей, которым, ей-богу же, не до него - своих забот и прорех больше, чем нужно. А Устименко теперь не поймать - бегает от землянки к землянке, от одного барака к другому. Наводит порядок, расселяет погорельцев. Вот уже где-то слышится его голос - осипший, уставший и тоже злой.
- Устименко сейчас не до тебя, - сказал Зимовец, когда комендант пронесся мимо них с охапкой полосатых матрацев. - Ему теперь на неделю аврала хватит. Ты знаешь, что я придумал?
- Землянку рыть?
- Это было бы самое лучшее, но больно долгая песня. Давай, Слобода, по-солдатски спать - на одной койке. А? Другого выхода нет. Соглашайся.
То ли оттого, что вконец измучился, то ли потому, что доводы Зимовца были действительно вескими, Слободкин спорить с другом не стал.
Глава 3
По-разному подействовали последние события на людей. Кое-кто смалодушничал, опустил руки. Другие еще настойчивей стали работать. Таких было больше. Они продолжали задавать тон на заводе.
Слободкин задумался. Парашютист. Специально обученный, тщательно подготовленный для борьбы с врагом, для его уничтожения. Сидит здесь, ждет, когда прибьет его немец - за станком или в очереди за сырым тестом, или ночью в бараке, под кавалерийской шинелью...
По его ли характеру такая жизнь? Все парни, как люди, воюют. А он тыловик. На оборонном заводе, для фронта работает? Но разве это работа? Какой он, к шуту, токарь? Ученик! Это Каганов так, чтоб успокоить ого, сказал, будто ему за двухзаходную седьмой разряд полагается. Ерунда! И нарезал-то он совсем не так, как нужно было. А завтра принесут работу посложней - тогда что? Весь день Слободкин был в самом мрачном настроении. И так обдумывал свою судьбу, и этак. Все нехорошо получалось. Все вкось и вкривь.
Поговорить с Зимовцом? Посмеется. Свой брат-фронтовик, а намекал уже как-то на то, что натура у Слободкина, дескать, слишком чувствительная. С Кагановым посоветоваться? Этот войдет в положение, но скажет, конечно, о долге завода и всего коллектива перед армией, перед страной. И, по-своему, разумеется, будет прав.
К Савватееву попробовать сунуться? Идея! Этот, может, по крайней мере, решить: кадры!
Слободкин стал искать подходящего случая, чтоб повидаться с кадровиком. Через несколько дней снова появился возле двери, обитой черной клеенкой. Дверь была на замке. Слободкин постоял несколько минут, не зная, что делать, куда идти, вдруг откуда ни возьмись Савватеев:
- Ты ко мне?
- К вам...
- Что случилось?
Савватеев тщательно, два раза повернул ключ в замке. Слободкин слышал, что он повернул именно два раза, и опять подумал: кадры! И взяла его почему-то оторопь. Савватеев спрашивает, как дела в цехе, как устроился. Слободкин отвечает, по никак не решается сказать о главном, о том, что заводская жизнь оказалась не по душе.
Савватеев неожиданно сам помог ему. Глянул вдруг на Слободкина хитровато и говорит:
- А я ведь все знаю!
- Про цех? Про барак?
- И про цех, и про барак. И про то, зачем пожаловал, тоже. Хочешь, скажу?
- Скажите...
- И скажу, не постесняюсь. Труханул ты, товарищ фронтовик! Да! Точно знаю. Сырого теста испугался. И еще барака нетопленого. Пожара. Трудностей, одним словом. Комсомолец называется! Хуже всякого беспартийного. Ну, другие на фронт просятся, им простительно - незакаленный народ, слабый. Думают, для них на фронте все припасено - и хлеб, и сахар, и тушенка еще. Черта лысого! Ты же сам испытал.
- Испытал. Только я другое хочу сказать...