Когда мы снимали первые рекламные ролики про «зомби», я быстро понял, что Джен — непревзойденный профессионал в своем деле. Подобно моему первому инструктору по строевой подготовке, она знала, чего хочет от каждой сцены, и заставляла прыгать всех нас вместе со своей съемочной группой.
Джен также начала снимать видеоролики о тренировках, которые мы проводили с рейнджерами, которые очень нравились армии. Это означало, что ей нужно было быть в непосредственной близости от происходящего.
Джен, по собственному признанию, была сорванцом, и ее ничуть не пугали взрывы, стрельба или висящие над головой вертолеты, когда парни стремительно падали на землю. Позже я узнал, что она хотела стать фотографом и антропологом канала National Geographic, поэтому, когда ей представилась возможность изучать другую культуру и одновременно снимать ее, она сразу же вжилась в эту роль и стала ее частью. Это привлекло меня к ней еще больше.
С самой Джен тоже было нескучно. Она отдавала столько же, сколько и брала от нашего порой мрачного армейского юмора, и, несмотря на свои сто пятнадцать фунтов, в конце дня могла опрокинуть коктейль с лучшим из нас.
Постепенно, по мере того как я знакомился с ней, разговаривая днем и после работы, мы начали делиться друг с другом информацией о своей личной жизни. Она была хорошим слушателем, и я начал рассказывать о том, через что мне пришлось пройти, о проблемах, о которых моя жена не хотела слышать. Пока ничего конкретного — никаких ужасов Могадишо или Ирака — но о разочаровании в отношениях, которые давно остыли, о сыне, с которым я терял связь, и о боли, которую мое тело причиняло мне днем и ночью.
К тому времени я уже расстался с Кристин, и для развода номер три оставалось только заполнить бумаги. Несмотря на то что я работал в Фейетвилле, жил я в гостинице, а она с Томасом оставались в нашем доме. Все равно мне редко приходилось бывать дома, так что жить с чемоданом было проще.
У Джен были свои проблемы с собственным браком. Ее муж, который был ее творческим партнером в их студии дизайна, кино и фотографии, был хорошим парнем, ее лучшим другом. И хотя внешне все было в порядке — никаких серьезных ссор, никаких драматических ситуаций, — она уже давно не ощущала связи с ним как с мужем, и оставалась с ним ради их двух маленьких детей, Люка и Клаудии, хотя они уже и говорили о расставании.
Разговор о наших браках и одиночестве, вероятно, и стал тем, что изначально и сблизило нас как друзей. Но по мере того, как я узнавал ее — общаясь с глазу на глаз после съемок видеоклипа или посредством многочисленных СМСок и телефонных звонков, — меня все больше влекло к ней. Каждый раз, когда телефон звенел, я хватался за него, надеясь, что это сообщение от нее. Я стал вести себя глупо, как школьник, пытающийся произвести впечатление на девушку, чтобы заставить ее смеяться. А смеялась она замечательно.
Похоже, я ей тоже нравился, хотя и не мог понять, что она во мне нашла. Я полагал, что все хорошее, что было во мне во время службы в Подразделении, уже практически исчезло. У меня был лишний вес — двести шестьдесят фунтов, — и выглядел я так, словно каждую ночь напивался до беспамятства и глотал таблетки горстями. Что, в общем-то, было недалеко от истины.
Износ от посттравматического стрессового расстройства, гнева и депрессии вытравил на моем лице морщины, которые отказывались разглаживаться, даже когда я расслаблялся. У меня постоянно болела спина, вечно затекала шея, плечо все еще болело, а физическая боль была такой, что я не мог ее объяснить. Однако красными флажками для Джен прежде всего должны были послужить психологические проблемы — сигналы «Внимание! Не подходить!» Она уже обратила внимание на вспышки гнева и резкие перепады настроения, но продолжала со мной общаться.
Почти во всем мы являли собой полные противоположности. Она именовала себя хиппи; и хотя не была политиком, она склонялась к более либеральному мышлению, проводила свою жизнь в творчестве с другими художниками, была неисправимым оптимистом и смотрела на мир и людей, которые его населяли, как на нечто «хорошее».
Я же был стереотипным военным — консервативным, скептичным, закрытым от своих эмоций и мира. Я говорил так, как, по моему мнению, должен был говорить оператор спецназа, — громко и грубо, особенно в своих высказываниях о женщинах. Я называл людей, с которыми сражался, — сомалийцев, иракцев и иностранных боевиков — уничижительными прозвищами, которые мы сами себе придумали: «скинни», «тюрбанники», «верблюжьи жокеи» и «духи».
Однако Джен была более чем способна поставить меня или кого-то из других парней на место, если мы делали замечания, которые, по ее мнению, действительно выходили за рамки дозволенного.