Джейк, который восстанавливал травмированную лодыжку, признал, что у него тоже было несколько моментов, которые его тревожили. Затем, словно забредя на запретную территорию, мы отбросили эту тему так же быстро, как она возникла, и вернулись к работе.
Отчасти нежелание говорить о последствиях Могадишо объяснялось нежеланием показаться слабонервным или «менее мужественным» в гипертрофированной альфа-самцовой культуре Подразделения. Столько сил было потрачено на то, чтобы доказать, насколько я крут и вынослив во время отбора и курса боевой подготовки операторов, что я был удивлен тем, что воспринимал как слабость, как «брешь в броне». В конце концов, разве вся суть моей подготовки не в том, чтобы подготовиться к войне?
Однако нежеланию обсуждать эмоции, которые я испытывал, способствовало не только личное смущение или то, что мои товарищи по группе могли счесть меня слабым звеном. Существовало негласное правило, что признание в наличии проблем с психическим здоровьем, особенно если они связаны со службой, может привести к тому, что оператора вышвырнут из Подразделения.
Я понимал причину этого. Командование в первую очередь обязано обеспечивать работу Подразделения как единой структуры, а не как отдельных солдат. Отчасти это объяснялось тем, что группа должна рассчитывать на то, что каждый ее сотрудник выполнит свою часть работы, не колеблясь и не совершая ошибок, а значит, не подвергая риску других сотрудников группы и саму задачу. Но было и нечто бóльшее.
Операторы Подразделения часто работали в отдаленных уголках мира без непосредственного руководства. От нас требовалось принимать молниеносные решения — будь то уничтожение террориста или наркобарона — в рамках международного права и полученного задания. Командование не могло допустить, чтобы высококвалифицированный, но психически неуравновешенный убийца съехал с катушек и совершил что-то незаконное или безумное.
В «увольнении» из Подразделения не было ничего злонамеренного или унизительного. Не было никаких сомнений в компетентности человека как профессионального солдата; напротив, оператора возвращали в другое армейское подразделение с благодарностью командира части. Конечно, это разбивало сердце человека, у которого, приложившего столько усилий, чтобы попасть к нам, разрушалась его мечта, когда ему говорили, что он больше недостаточно хорош, чтобы служить в Подразделении.
Однако, несмотря на то, что это объяснялось защитой Подразделения в целом, это также означало, что солдаты, которые боролись со сложностями того, что они видели или делали во время боя или выполнения боевых задач, не могли говорить об этом с психологом Подразделения из-за страха быть отмеченными. Рассказать психологу о супружеских проблемах или других бытовых вопросах было нормально, но если вы упомянете, что у вас появлялись суицидальные мысли, что вы много пили, чтобы забыться или справиться с тем, что вас угнетает мысль, что вы забирали жизни других людей, или что вам трудно пережить смерть друга, то вы можете оказаться перед командиром эскадрона и, возможно, будете переведены в другое подразделение. Если бы я чувствовал, что могу обсудить эти проблемы с психологом, то, возможно, смог бы справиться с ними лучше.
Я, конечно, испытывал все эти симптомы и даже больше. Кошмары о том, что я оказался в ловушке — как на боевой службе, так и в повседневной жизни, — выбивали меня из колеи. Образы из снов воспроизводились в моем сознании как ужасающее слайд-шоу с кровью, взрывами и лицами погибших.
Последствия Могадишо проявлялись не только ночью или во время сна. Несмотря на то что я ежедневно тренировался на стрельбище и постоянно отрабатывал навыки ближнего боя, неожиданные громкие звуки заставляли меня содрогаться как физически, так и внутренне. Звук лопастей вертолета, шлепающих по воздуху, мог вызвать воспоминания о Сомали и привести к чувству надвигающейся гибели. Если я просыпался от того, что Дебби стирала белье и использовала отбеливатель, то я мгновенно вспоминал запах смерти жарким октябрьским утром в Могадишо, когда заглядывал в кузов залитого кровью «Хамви».
Иногда я смотрел на фотографии павших на мемориальной стелле и испытывал глубокую печаль, пытаясь вспомнить их голоса и то время, что мы провели вместе, будучи молодыми людьми, полными жизни и уверенными в своем месте в мире. Никто никогда не говорил о «чувстве вины выжившего» или о том, что делать, когда звук их голосов и воспоминания о них начинают угасать.