Да и руки у парней под стать их блузам — в керосине мылись, насухо вытирались тряпками, в мыльной пене отмачивались, песочком драились, — но эти рабочие, мозолистые руки не переставали пахнуть бензином. А кепки? Они тоже ясно говорили, кто их владельцы: «черномазые» — так тут называли тех, кто занимался врачеванием поломанных машин…
Руки Каспара лежат на руле, карие глаза смотрят вперед, стараясь сквозь завесу пыли разглядеть дорогу. Рейнис, поджав ноги под сиденье, подальше от горячего мотора, в боковое окно любовался вечером, мирно опускавшимся на сжатые поля. Вдруг сзади кто-то загудел. Глянув в зеркальце, Каспар увидел черную «Волгу».
— Не уступай! — сказал Рейнис. — Пусть поглотают нашей пыли. В самом деле, что мы хуже других?
Каспар усмехнулся и слегка кивнул в знак согласия. Грузовик, точно неуклюжий жук, еще больше выполз на середину дороги. Сзади зазвучали злобные гудки, но потом они прекратились. Сбавив скорость, «Волга» приотстала, — вероятно, пассажиры торопились поднять стекла. Это была лишь короткая передышка перед решающим наступлением. Вскоре за ними раздался неутихающий рев — «Волга» требовала дороги.
— Пропусти, — сказал Рейнис, немного испугавшись. — Кто знает, чья машина. Еще нарвемся на неприятности.
Величаво, словно корабль, мимо проследовала «Волга», а шофер с перекошенным от злости лицом погрозил кулаком. Каспар в ответ почтительно приподнял свою замусоленную кепку и приветливо улыбнулся.
— Вот тебе и приключение, — сказал он.
Но длилось оно недолго, и теперь опять напоминали о себе дорожные ухабы и жара. По жестяному полу кузова из угла в угол перекатывалось порожнее ведро в развеселой компании с различными железяками и негодными запчастями. Однако молодых людей это мало тревожило: привыкли. Пожалуй, наоборот, не будь шума, они бы сразу забеспокоились, потому что тихие машины — это те, с которыми что-то случилось, которые не работают.
А им за то платили деньги, чтобы все машины огромного леспромхоза работали исправно.
— Ты сегодня как будто письмо получил, — заметил Каспар.
— Да, из дома, только мало в нем хорошего. Мать пишет, корова околела. Прямо не знаю, что делать.
Каспар даже присвистнул от удивления. Он прекрасно понимал, что для колхозной семьи означала корова.
— Ну и ну!
— Невеселое дело. А я собрался костюм себе справить — такой, в котором, сам понимаешь, не стыдно было бы в клубе в первом ряду показаться. Только ничего теперь из этого не выйдет. Сестра второй год в институте учится, на стипендию не проживешь — приходится помогать. Брат в школу ходит, тоже башмаки горазд трепать. Я в семье за старшего. Вот и крутись как знаешь. А я из армии пришел — сам видел: что на мне, то и мое.
— И что думаешь делать?
— Чего тут думать. Деньги надо зарабатывать, матери посылать.
Рейнис, отодвинувшись в угол кабины, замолк. Больно было ему подумать, что, может, как раз сейчас мать, вернувшись с колхозного поля, зайдет в пустой коровник и, тайком от сестры и брата, поплачет о своей буренке. У матери жесткие, натруженные ладони, она заметно постарела — дети давно переросли ее на целую голову… Теперь она в уме прикидывает, что подать на ужин, какие продукты отвезти на базар — ведь буренки больше нет. А старший сын Рейнис далеко, не с кем посоветоваться. Она и к председателю наведалась, у него просила помощи. Но тот с холодком в голосе ответил, что во всем государстве не найдется человека, который бы разрешил из колхозного стойла увести дойную корову. Может, к осени что-то можно будет скомбинировать. А теперь… «Вот видишь, Рейнис, какие у нас дела. Но ты, сынок, не беспокойся, как-нибудь справимся». Это письмо Рейнис постыдился показать Каспару: мать его по-прежнему считала маленьким мальчиком, так и обращалась к нему…
Грузовик выбрался на широкое шоссе, протянувшееся вдоль Даугавы. На крутом берегу были видны верхушки деревьев старого парка, ломаной линией они выделялись на фоне голубого неба, а внизу, спокойная, величавая, катила воды река, сверкая всеми красками неба и берегов. Величаво, сознавая свою силу и мощь, взбивая пену, она с ревом обрушивалась на пороги и, выйдя победительницей из ожесточенной схватки, текла дальше по гранитному руслу, проложенному еще в незапамятные времена. Деревья, трава, цветы и эта раздольная ширь потока и небо над ним — все было окутано глубокой лучезарной синевой, словно сама древность таинственно рассыпала свое блистающее очарование по гребням волн.