Вот и пойми его! А может, оно и лучше, что Рудис не уехал в город? Среди чужих людей пропал бы по дурости. Кто бы там обстирал его, кто бы о нем позаботился? Господи, уж скорей бы жену себе выбрал, да покрепче, такую, чтоб взяла его в руки, может, тогда бы одумался…
В раздумьях она и не заметила, как одну и ту же ногу вымыла дважды, а про вторую вовсе позабыла. Обнаружив это, про себя подумала: «Вот дуреха баба, иначе не скажешь! Люди к старости становятся умнее, а со мной, наверно, все наоборот. Да хорошо, что воду не выплеснула, можно еще сполоснуть и вторую. Воду-то потом вылью на огуречные грядки, хоть немного тут, все равно польза будет. А просто выплеснуть жаль».
Тяжко поднявшись, вылив воду на огуречные грядки, Анна Сабул еще раз прислушалась к таинственным ночным голосам — не послышатся ли где-то поблизости шаги сына, но расслышала только крик совы, и тогда вошла в дом, заперев за собою дверь, потому что Рудис летом спал на сеновале.
Уже задремывая, опять почему-то вспомнила бесстыжие глаза шофера, что приезжал поутру и валялся на траве, пока Амануллис занимался коровой, вспомнила и почувствовала в душе пустоту, ей стало казаться, что жизнь ее никчемна — прошел день, и ладно, а зачем, для чего? И широкая кровать показалась неуютной — особенно с того краю, где когда-то спал муж, и опять Анна всплакнула, всплакнула сухими глазами, слезы остались внутри. «Да, Рейнис у меня был добрый, — подумалось ей про мужа. — Под конец, правда, сделался совсем нелюдимым, пару слов за день скажет, и только. Работа выматывала, хорошо хоть жену рядом с собой замечал».
Умер сразу после войны, умирал долго, мучиться, наверно, не мучился, смотрел на всех бессмысленным взглядом, никого не узнавая. Врач сказал, что у Сабула злокачественная опухоль, но соседи рассудили иначе: на этой чертовой работе муж надорвал жилу жизни, а то бы прожил еще лет двадцать, но как порвется жила жизни, пиши пропало… Незадолго до кончины вернулось к нему сознание. Собрал всех у постели, старательно оглядел по очереди, точно память хотел унести с собой в дальнюю дорогу, и сказал несколько слов, едва шевеля потрескавшимися губами:
— Вместе держитесь… времена нынче трудные… дом не бросайте, будет крыша… и картошка поспеет… картошка…
Вымучив последнее слово, криво улыбнулся, будто сказал что-то забавное, и дух испустил.
Да, жизнь, жизнь…
Ей приснился сон. Она была еще молодая, дети маленькие, и муж ее, Рейнис Сабул, усадил всех на телегу и повез показывать хозяйство. «Вот наши хоромы, — сказал, махнув рукой на избу. — А этот знатный коровник для нашего стада, вот сеновал, вот гумно». И такой был гордый, точно королевич, показывал им хоромы, так, захудалые халупки, сараюшки, серенькие, кривенькие, один другого хуже. В телегу запряжена на чужие деньги купленная лошаденка, потешная такая, бело-бурая, с большим коровьим брюхом и походкой тоже коровьей — ну вылитая короволошадь. Такую хоть вожжами, хоть кнутом хлещи, едва будет плестись, на возницу белым глазом коситься. А тут присмотрелась, — боже правый, и запряжена как-то чудно — задом наперед, хвостом машет, головой мотает, а с места сдвинуться не может. Анна удивлялась, как это муж не видит такой оплошности, уж было собралась указать ему, но язык как связанный, слово не вымолвишь. А детишки радостно вокруг телеги прыгают, кричат во весь голос: «Короволошадь! Короволошадь!»
Что это — сон или явь? О настоящем был тот сон или о прошлом? В комнате светло. Еще не придя в себя, Анна вскочила с постели, про себя подумав: «Ну и заспалась… Давно уж день, надо было с вечера завести будильник. Вот что бывает, когда незнамо чем забьешь себе голову, разволнуешься… Прежде все парни снились, а теперь… Долго ли теперь, и покойник начнет являться, вот ведь до чего дошло».