На самом деле отношение матери к школе было сложным. Довольно парню — то есть мне — протирать штаны на партах, пора самому хлеб зарабатывать, но… В том-то все и дело: школа ничего не стоит, абсолютно ничего, а уж если что-то дается бесплатно, как отказаться? Бери, да и все, авось и школа пригодится в жизни… Милая мама! Я нечаянно подслушал, как она сказала одному дяденьке, который зачастил к нам, имея серьезные виды. «Можно бы, конечно… Только парень подрос, что он, паршивец, скажет?..» Да, они ради нас всем жертвовали.
С осени опять пошел в школу, в последний класс. Мои приятели, окончив школу, разлетелись кто куда. В новый коллектив по-настоящему так и не вписался, чувствовал себя чужаком, а потому частенько вспоминал старых, добрых друзей, в особенности… Силу Слова, Паулиса Равиня. Немало был удивлен, обнаружив, что мне его не хватает. Почему? Откуда я знаю. Возможно, мы оба как-то дополняли друг друга, составляя более или менее единое целое? Возможно. Но где сейчас Паулис?
Слышал, будто он изучает сельское хозяйство. Вот тебе на — с какой стати? Что у него общего с землей? Разве только то, что он продукты в навоз переводит! Да ведь этим каждый занимается, особых знаний тут не требуется, закон природы. А-а, там вроде принимают без конкурса? Это дело другое. Было бы высшее образование. Звезды ли изучать, сардельки ли набивать — один хрен. Что ж, понятно.
Однажды, собравшись с духом, отправился в гости к Паулису. Позвонил. Немного погодя дверь открыла сестра.
— А, это ты! — протянула таким тоном, что я сразу смекнул: ждала кого угодно, только не меня. Приперся вдруг малолетка, ни то ни се. Вроде бы не пьяная, но с перепою — шибануло перегаром. Спичку поднести — и вспыхнет факелом.
Паулис? Нет, Паулис здесь теперь не живет. А не мог бы я сделать доброе дело — отнести и сдать в магазин пустые бутылки? Заодно бы и чекушку принес, а то мочи нет, выпить хочется, хоть ложись и помирай.
Пробормотал что-то — спешу, мол, нет времени, и скорей за дверь. Остановился в сквере, где мы с Паулисом нередко толковали о высоких материях. На душе муторно и грустно, хоть в голос кричи. И вроде бы для этой мути нет особых причин, и для грусти нет причины, и все же вот они здесь, и делай с ними что хочешь. Такое нередко бывает на исходе второго десятка: нападет на тебя безудержный смех, сам не поймешь почему, а то вдруг окунешься в беспросветное отчаяние. Жизнь…
Ну вот… В ту пору шла вторая половина сороковых годов, сейчас — семидесятые. Да, семьдесят пятый в дверь стучится. Куда же делись те без малого тридцать лет, те… что были посередке? Разумеется, прожиты, этот — лучше, тот — похуже, в результате прожиты все. И ни одного из них не вычеркнуть, хотя тот или иной год, кроме ухмылки, ничего не вызовет, а некоторые и вовсе вспоминать не хочется. Другие вообще прошли как в тумане — даже не знаешь, был тот год или не был. С Паулисом Равинем я тогда не встретился, слышал, председательствует где-то в колхозе. Иногда в газетах промелькнет его имя, правда, чаще в таком контексте: с речью выступил т. Равинь, в дебатах принял участие П. Равинь, итоги подвел Паулис Равинь. И вот однажды весенним утром…
Я был в командировке в Н-ском районе по вопросам профессионально-технического обучения молодежи. И случилось мне присутствовать на совещании районного актива. Люди там были разные: руководители предприятий, председатели колхозов, партийные, советские работники. Вначале я слушал доклад краем уха, ибо он не касался интересующей меня темы. Потом, поначалу ушам своим не веря, стал прислушиваться с исключительным вниманием: Равинь, Равинь и снова Равинь… И все в негативном смысле, как пример плохой работы. В общем, даже не о плохой работе шла речь, потому что — как бы это выразиться — работы вообще не было, ни плохой, ни хорошей. Человек может ошибаться, что-то ему удается, а что-то нет, чего-то он может недопонять, а то и вовсе не понять, всякое бывает, однако жить, решительно ничего не делая, просто посматривать со стороны… на это нужен талант! Впрочем… нужна и должность, при которой возможно ничегонеделание… И кто бы после докладчика ни поднимался на трибуну, все в один голос честили Равиня — то ли на радостях, что самих буря миновала, то ли потому, что во всяком выступлении должен быть и отрицательный пример, а тут он прямо на блюдечке, главным докладчиком предложенный и утвержденный, прямо манна небесная.
Я смекнул, что после столь единодушной и суровой критики у Паулиса Равиня нет иного выхода, как уйти в отставку «по собственному желанию», не то уход его оформят по-другому. Словом, в своем кресле ему не усидеть. Посему я был немало удивлен, когда председательствующий объявил: «Слово имеет… Равинь!» Сдурел он, что ли? Что он может сейчас сказать! Станет оправдываться? Изворачиваться? Молчал бы лучше, неужто не осталось в нем капли гордости, достоинства!