— Папа! — крикнул Артур. — Обожди!
Когда отец обернулся, он обогнал его и зашагал перед ним — задом наперед. Отец шел следом.
— Почему ты не дома? — удивился он.
— Я провожу тебя до трамвайной остановки, — сказал сын.
Это был худенький мальчик в ученической фуражке, в потертом пальто, из которого успел вырасти. Но лицо у мальчика было серьезное-серьезное. Видно, для своих лет он знал гораздо больше, чем следует. Огромные серые глаза его глядели пристально и без улыбки.
— Не балуйся, иди как следует, — сказал отец. — А то упадешь.
— Не упаду, — отозвался мальчик. — А если пойду как следует, тогда не буду тебя видеть. Я должен сказать тебе что-то важное… — Он взглянул на отца, словно собираясь с силами. — Учительница записала в дневник замечание, — наконец произнес Артур. — И сказала, чтобы ты расписался.
Отец и сын, как по команде, остановились. Мальчик потупил глаза, разглядывая отцовские ботинки. Давно не чищены… Где-то в саду горел костер из прелых листьев, едкий дым щекотал ноздри. Отец взял сына за подбородок, поднял его личико кверху.
— Что ж ты там набедокурил? — спросил он ровным голосом, в котором не было даже досады, одно любопытство. Но ему не удавалось заглянуть в глаза сыну, тот все время отворачивался. — И почему обязательно я должен расписаться? Почему не мать?
По щеке мальчугана скатилась крупная слеза, оставив влажный след. Он достал из кармана платок, звучно высморкался.
— Учительница сказала, чтобы ты расписался.
Отец в раздумье погладил небритые щеки, взглянул на часы и, вздохнув, произнес:
— Ладно, давай посмотрим, что там у тебя.
Замечание было написано красным карандашом. Ученик Артур Линарт на уроке плохо себя вел, своему товарищу Модрису Озолу испачкал чернилами нос, другому ученику положил на сиденье кнопку…
— Ну и ну! Да как ты мог такое сделать?
Линарт-старший принялся ощупывать карманы, безуспешно пытаясь найти что-либо пишущее. Артур протянул свою самописку. Приложив тетрадку к забору, отец нетвердой рукой вывел свою фамилию. Потом принялся дуть на страницу, чтобы скорей просохли чернила.
— Я бы все-таки хотел узнать, почему ты это сделал? Имею же я право знать, за что расписываюсь. Как по-твоему?
Мальчик медленно поднял голову, исподлобья взглянул на отца.
— Они на переменке дразнили тебя. Модрис говорил, что ты пьяница. Он сказал: пьянчуга. И что ты позавчера так напился, что не мог калитку отворить… На уроке он оборачивался и показывал, на кого ты был похож. Вот я и обмакнул в чернильнице бумажку и… и когда он снова обернулся… Бабушка говорит то же самое. И дедушка. Все говорят.
Мальчику показалось, что отец, не выдержав его взгляда, отвернулся и стал рассматривать разложенный в саду костер, желтоватый дым, плывущий над заборами, потом оседающий, подобно туману, на улице.
— Так вот оно что… — Голос у отца был такой странный, хриплый. Он с шумом захлопнул дневник. — Ты не слушай их. Мелкие людишки, обыватели. Подумать только — я не смог отворить калитку! Да от них самих за версту несет всякой мерзостью, а никто этого не замечает, потому что они всегда аккуратно открывают калитку. Аккуратно! — это они умеют. С фасоном! Но ты, Артур, должен понимать, пьяного каждый заметит, а пройдет мимо жулик, никто не скажет, что он жулик. Пройдет разодетый, раздушенный, чего доброго, еще решишь — вот с кого надо брать пример, вот кому завидовать.
Мальчик стоял не шелохнувшись. На лице его было страдание, он силился, но не мог понять всего сказанного. Однако он чувствовал, что это должно быть что-то очень важное, большое, и потому задрожал от страха, любопытства, будто под ним раскрывалась бездонная пропасть.
— Да, так что я хотел сказать… — Отец глянул на него сверху вниз. — Ты не слушай их. Пускай себе болтают. Слушать их — только себя унижать. Вот посмотри… Видишь двухэтажный дом?
Артур обернулся: ничего особенного, дом как дом, на крыше телевизионная антенна, за оградой ни пяди свободной земли — все под теплицами.
— Так вот, — продолжал отец, — в один прекрасный день встречаю хозяина этого дома. Такой гадкий старикашка, ты его знаешь. Жалуется, что опять ушел с работы, наверное, в сотый раз. Ушел, потому как на старом месте красть нечего. Так он и строил эти хоромы… Правда, после первого этажа был двухлетний перерыв — в тюрьме отсиживал. Теперь он каждый божий день отправляет на рынок овощи, обратно привозит мешок с деньгами. Мы-то с тобой обойдемся и кислой капустой, а помидоры ранней весной обязательно купит больному ребенку его мать. Отдаст рвачу последнюю копейку, но купит… Так он калитку свою всегда открывает аккуратнейшим образом, даже на ключ запирает ее. И никому в голову не придет над ним посмеяться. В воскресенье надевает праздничный костюм, ведет семью с собакой на прогулку. Возьмет билеты в цирк или оперетту. К водке и не прикасается. Ничего не скажешь — пример, достойный подражания. И я ведь знаю, он потешается надо мной: забулдыга, жить не умеет, не может устроиться… Скоро, завидев меня на улице, станет перебегать на другую сторону — не дело порядочным людям якшаться со всякими… И все равно я буду его презирать, потому что он мизинца моего не стоит. И ты презирай. Но пачкать людям нос чернилами не надо. Не по дороге нам с этой сворой обывателей. Ты меня понял?