Под ногами жалобно скрипели ступени, когда он в темноте спускался вниз по лестнице. На улице не было ни души, даже машин не видно и не слышно. Виляя, пронеслась над ним пара летучих мышей.
В окне Анныни все еще горел свет. Там в глубине скользили неясные, расплывчатые тени…
Погасло! Дом погрузился в темноту. Тенис с облегчением вздохнул: наконец брат Андерсон спустится. Свет-то погас!
Он простоял полчаса, может, час, но двухэтажный дом по-прежнему был глух и нем. Снова поднялся на второй этаж, прошел весь коридор, заглянул в отхожее место — все напрасно: проповедник точно в воду канул. Ощутив в душе страшную пустоту, Тенис в третий раз сбежал вниз по лестнице и вышел на улицу. Поднял глаза на окно Анныни. Темнота…
И вдруг Тенис все понял. Правда в своей нагой простоте была так ужасна, что он застонал и прислонился к забору, чтобы не упасть.
— Я бы любил тебя, любил, как никто, всю жизнь, до гроба, зачем же ты так. Ведь он тебя бросит, зачем… Зачем?
Но некому было ответить да все эти вопросы. И тогда, нащупав под забором увесистый камень, Тенис поднял его, примеряясь к вашу Анныни. Он без труда бы добросил… А потом? Что потом? И уши опять заложило от громогласных раскатов смеха — будто в порожний кузов самосвала падали тяжелые булыжники. Расправив плечи, Тенис направился к Даугаве. Узкую улочку с обеих сторон теснили палисадники. Дома казались опустевшими, нежилыми. Он шагал по тротуару, но ветви жасмина и сирени хлестали его по лицу, пока он не догадался перейти на середину улицы, и зашагал по ней уверенно, как хозяин.
Начинался асфальт. Тенис Типлок прибавил шагу. Временами он смеялся. Смеялся, утирая слезы. И смеялся громко, чтобы громко не заплакать.
Уже подойдя к Даугаве, Тенис заметил, что он все еще держит в руке камень. Он швырнул его в воду, над водою взлетели брызги.
У самого берега было грязно, смутно мерцая, плавали масляные пятна. Тенис разделся, вошел в воду. Она была теплая, теплее воздуха. Он мылся долго, старательно, а потом еще поплавал. Выйдя на берег, захваченный утренней свежестью, он огляделся вокруг. Над головой простиралось небо, и ни один край его не был похож на другой. А город уже просыпался, гул его зарождался где-то внизу, постепенно поднимаясь к чердакам и крышам.
Выпустив несметное множество стрел, из воды вставало солнце. Тенис Типлок с удивлением заметил, что начинается новый день.
1962
В БЕДЕ НЕ ОСТАВЛЮ
Абелиту страшно хотелось спать. Голова клонилась все ниже и ниже, а сам он, казалось, вот-вот сползет с сиденья, но в последний момент он вздрагивал всем телом, выпрямлялся, а немного погодя все начиналось сначала. Да что ж это за мученье такое!
Видно, ему надоело клевать носом, и он улегся грудью на руль своего автобуса, подложив под голову ладони. Боковые стекла в кабине были приспущены, сквозил приятный ветерок. Абелит слышал, как за переборкой рассаживались пассажиры, как на улице переговаривались прохожие, как подъезжали, отъезжали с автостанции автобусы. Но он старался ничего не замечать, в его распоряжении еще было целых полчаса, а уж там самому отправляться в рейс. То, что ему виделось сквозь дремоту, было не сном, а скорее воспоминанием о вчерашнем дне…
Солнце поднялось над пригорком, припекает спину. По дорожке идет он с женой и маленькой Витой. Идут гуськом: сначала Вита, потом жена, а он замыкает шествие. Вита ступает мелкими шажками, она совсем еще крошка. В одной ручонке игрушечные грабли, в другой — лейка. Они идут в свой пригородный садик. Девочка выряжена, точно кукла, все на ней новое, даже голубая лента в светлых волосах только что в магазине куплена. Мимоходом Вита обивает граблями росистые былинки, а мама время от времени на нее покрикивает:
— Перестань, платьице испачкаешь!
Папе это не нравится.
— Оставь ее в покое, — говорит он жене, — она не игрушка. Пускай порезвится.
— Много ты понимаешь! — вскипает жена.
Вот так они идут по дорожке: Абелит, жена и Вита. Идут и молчат. Ему кажется, что жена не права, но сразу не придумаешь, как ей втолковать, что ребенок не кукла и незачем его так расфуфыривать. Не на витрину же выставлять.
Тропка вьется по крутому берегу с ветвистыми липами. Их кроны такие густые, что за ними не слышно, не видно порожистой реки. Вита помахивает игрушечной лейкой. На ней нарисованы большие желтые цветы, каких не бывает в природе. В лучах солнца девочка кажется бабочкой, — порхает от цветка к цветку. У Абелита понемногу теплеет на душе и пропадает охота спорить с женой…
Его видения вдруг исчезли, будто их одним взмахом стерли с большой черной доски. Абелит поднял голову, открыл глаза. За стеклом кабины стоял парень, глядя на него в упор. Заметив, что шофер проснулся, он отошел и принялся изучать висевшее на столбе расписание. Потоптавшись еще для приличия, повернулся и не спеша удалился. Походка у него была человека праздного — тем и привлек внимание. Он один, этот парень, слонялся без дела по площади. Другие стояли в очереди за билетом, разговаривали в ожидании автобуса, что-то увязывали, перекладывали. А этот слонялся.