К концу мая войска Южной группы освободили Стерлитамак. Нетерпеливый Чапаев раньше намеченного срока овладел станцией Чишмы. Колчак отошел за реку Белую. Впереди была Уфа.
Уфа… Сейчас она сделалась цитаделью белых. Сюда адмирал стянул все лучшее, что осталось от его войск. Все мосты и переправы были взорваны. Мост через Белую Колчак приказал заминировать. На восточном берегу возводились укрепления. Теперь речь шла не о походе на Москву, а о собственном спасении. Северная группа Восточного фронта командарма Шорина потеснила Сибирскую армию генерала Гайды, форсировала Вятку. Все действия Северной и Южной групп были согласованы. Согласование шло мимо и вопреки Троцкому.
Троцкий, однако, не унимался. Он предпринял еще один маневр: нужно отвлечь внимание от Уфы и привлечь его к Оренбург-Уральскому району. Положение здесь в самом деле сложилось тяжелое. Уральск оказался в блокаде. Оборонявшая его дивизия стояла насмерть, приковывая к себе целую армию белоказаков. Это была та самая Николаевская, где в свое время вспыхнул мятеж… Белоказаки рвались к Волге, в тыл Южной группы.
— Мы предупреждали! Нас не послушались!.. — ликовал Троцкий.
Но, оказывается, и эта возможность была учтена Фрунзе. Куйбышев объявил мобилизацию всех мужчин Самарского уезда, занялся формированием боевых частей и добровольческих отрядов, вооружил их. Уральский гарнизон больше подмоги не просил, поклялся биться до последнего. Связь с ним держали по радио.
— Вы знаете, какую атаку приходится выдерживать мне, и совершенно незаслуженно, со стороны Троцкого по части обеспечения Оренбург-Уральского района, — жаловался Михаил Васильевич командующему фронтом. — Ряд телеграмм Троцкого только нервирует и лишает возможности спокойно и основательно подготовить и провести операцию.
В самый ответственный момент опять поддержал Ильич. Фрунзе получил телеграмму:
«Если мы до зимы не завоюем Урала, то я считаю гибель революции неизбежной. Напрягите все силы».
Троцкого отстранили от руководства операциями на Восточном фронте. Он уехал в Москву.
Значит, судьба революции по-прежнему зависит от того, что происходит сейчас здесь…
Пока адмирал Колчак отсиживался за Белой, Фрунзе разрабатывал план Уфимской операции. Весна была на исходе. На сыртах прыгали желтогрудые овсянки, белые «барашки» на вербах сделались золотистыми, вокруг них роились шмели, зацвел красный паслен. Красноармейцы втыкали в петельки гимнастерок пахучие ветки черемухи.
Времена года для Фрунзе как бы перестали существовать сами по себе. Бесконечно усталый, вымотанный, он воспринимал их сейчас опять же только с оперативной и тактической точки зрения. Кончилась распутица, — значит, легче будет с продвижением. Ну а шмели… Когда на человека возложена ответственность за судьбу республики, он не думает о шмелях: его мозг беспрестанно напрягается, мечется в поисках единственно правильного решения. Такой человек не может принадлежать природе, черемухе, звону жаворонков. Всего этого вроде как бы и не существует вовсе.
Павел Батурин, встретившись с Фрунзе, не узнал его: на заостренном, почерневшем и бородатом лице лежала тень жесткого вдохновения, и это вдохновение преображало Михаила Васильевича всего. Нет, он не стал более черствым, не глядел поверх головы старого друга; он был по-всегдашнему ласков, оживленно разговаривал, расспрашивал. Но какой-то стороной ума он был там, во власти оперативных раздумий и планов; разговаривая, ворочал в голове дивизиями и полками, строил переправы через Белую — и то было главное. Он сам, Батурин, сотни ивановцев, Чапаев, Фурманов, бригады, армии, пушки, конница — все это лишь кровь и плоть, тот гранит и мрамор, который необходим для воплощения идеи. Собственно, как личность Фрунзе для самого себя не имел никакого значения; сейчас он хотел жить не ради самой жизни, а ради вот этой идеи. Когда Колчак будет разбит наголову, тогда уж неважно будет, жив ты или убит.
И Павел Степанович понял, не стал докучать. Сейчас он не имел права претендовать на какое-то особое внимание. Вокруг командующего беспрестанно толпились люди. И не только начальники и командиры. Башкирские и татарские крестьяне, русские поселенцы. Все они добивались разговора с «самым главным», несли свои обиды на кулаков, засевших в Советах. Башкиры и татары допытывались, наказывают ли большевики за мусульманскую веру. Всех этих делегатов можно было бы направить в другие инстанции. Но он не направлял, так как понимал: дело не в самом вопросе, подчас ничтожном, а в том, что Дутов или Каппель приказывают пороть за малейшее непослушание или протест, а Фрунзе говорит с обыкновенным мужичком, как с равным. Конечно, этим простым людям и невдомек, что он задыхается от недостатка времени. Он со всеми ровен и внешне нетороплив. Приезжают даже «оттуда», из-за линии фронта. Посоветоваться. Как-то адъютант доложил, что аудиенции у командующего просит член «войскового Дутовского правительства» некто Богданов, с ним делегация. Михаил Васильевич был слегка озадачен, однако распорядился накрыть стол. Тут уж не просто политика, а дипломатические переговоры. Делегаты оказались седобородыми бабаями, в «правительство» их выбрали оренбургские казаки-татары. Они же направили к «Пурунзо и Койбаши» узнать про Советскую власть, выяснить, можно ли будет при Советской власти молиться по-старому, своим богам и пророкам, и что нужно делать, чтобы скорее прогнать Дутова, солдаты которого грабят и насилуют. Михаил Васильевич два часа рассказывал бабаям о политике Советской власти, а потом повез их в татарскую бригаду.