Все во мне

Дом отдыха для лиц, страдающих заболеваниями дыхательных органов, как это именуется официально. Война и ее последствия лишили всякого смысла изначальное гостиничное назначение сего заведения. И по этой причине земельное правительство сделало из него некий филиал своей больницы. Но постепенно я убедился в том, что гостиница «Фёттерль» на самом деле не только дом отдыха, в котором все помещенные туда пациенты действительно отдыхают, но еще и конечная станция для тех, кого персонал больницы просто сбывал с рук. Это было своего рода сточным резервуаром для так называемых тяжелых случаев, на что я вскоре обратил внимание соседа по комнате. И сюда, как правило, отвозили тех пациентов, которые не умирали даже после долгого пребывания в городской больнице, и исключительно для реализации последней возможности, то есть за своей смертью, отправлялись в Гросгмайн. Речь идет о безнадежных больных, с которыми медицине уже нечего делать. Часть пациентов, оказавшихся в гостинице, и составляли эти безнадежные, другую же, как я впоследствии заметил, — те, в основном молодые люди, которых направили в Гросгмайн, чтобы действительно лечить. Но никого из безнадежных я довольно долго не встречал. И неудивительно, ведь они в большинстве своем не могли покинуть комнаты, во всяком случае живыми, и поэтому первое время я их даже не видел. Однажды студент, вероятно, сочтя, что наступил подходящий момент, открыл мне глаза на кое-какие странности: он подвел меня к окну и указал на несколько незатейливых холмиков свежей и не очень земли позади кладбища. Вьюга, кружившая над землей, служила, как, может, ему казалось, особенно выразительным фоном для всей картины. Эти холмики, по словам студента, были могилами тех, кто умер в гостинице за последнее время, я разглядел одиннадцать или двенадцать бугорков, но некоторые, возможно, скрывала кладбищенская стена. Каждой весной, как сообщил сосед, прибавляется несколько холмиков. И с тех пор, как живет в гостинице, он уже четырежды мог наблюдать из окна процесс захоронения. Безнадежных держат в изоляции от не очень тяжелых. О том, что они были рядом, можно узнать только благодаря обзору кладбища. В один прекрасный день он без чьей-либо подсказки догадался о связи между пребыванием в гостинице тяжелобольных и возрастающим количеством холмиков внизу. Всего три недели назад ему довелось сыграть в карты с одной знаменитой актрисой, в прошлом театральной знаменитостью, у нее же в комнате, сказал он, указывая на предпоследний холмик, под которым его партнерша покоилась уже более недели. Март и апрель, по его словам, это месяцы, когда большинство лёгочников часто умирают, можно сказать, скоропостижно, о чем свидетельствуют кладбища всего мира. Поскольку он всегда говорил о пациентах с легочными заболеваниями, я догадался наконец, что гостиница «Фёттерль» по существу была пульмонологическим заведением. Само слово «легочник» я раньше не мог слышать без содрогания. Теперь его приходилось слышать каждый божий день, и оно стало чем-то привычным. Сюда, в гостиницу, и в самом деле помещали почти исключительно легочных больных. Но во избежание устрашающего эффекта ответственные, как принято говорить, инстанции назвали «Фёттерль» «Домом отдыха для лиц, страдающих заболеваниями дыхательных органов», во всех документах и справках всегда значились лишь органы дыхания, но ни в коем случае не легкие, хотя фактически тут держали почти одних только легочников и большей частью неизлечимых и уже безнадежных. В своем неведении я не относил собственный недуг к заболеваниям легких, что, возможно, было особым способом самозащиты, однако с самого начала я страдал, конечно, не чем иным, как патологией легкого. Но по существу я подразумевал под этим нечто иное, и легочник, как я считал, это кто-то другой, в точном медицинском смысле я не был легочником, и хотя фактически страдал болезнью легких, я все же им не был. Однако я боялся стать здесь, в этом пульмонологическом диспансере с гостиничной вывеской, тоже легочным больным, большинство здешних пациентов имело открытую, то есть опасную для окружающих форму туберкулеза, совладать с которой тогда, в 1949 году, казалось делом почти что несбыточным. В ту пору у легочника были ничтожные шансы. С самого начала, с того момента, когда я уверился в том, что гостиница заполнена людьми с открытой формой туберкулеза, я был потрясен дикой нелепостью решения направить меня в «Фёттерль». Теперь-то я понял, почему инструктирующая меня в первый день сестра так настаивала на том, чтобы я не посещал ни здешних магазинов, ни трактиров, чтобы не заговаривал с детьми — ведь она считала, что имеет дело с легочником. У меня было больное легкое, но я не был легочным больным, и врачам не следовало бы переводить меня сюда. Моим домашним они сказали, что я помещен в дом отдыха, ни больше ни меньше, но теперь и родственники столкнулись с тем фактом, что я попал, можно сказать, в пульмонологический диспансер, а стало быть, в любом случае подвергаюсь опасности заразиться туберкулезом. Поскольку всякий пациент здесь вступал в прямой или косвенный контакт со всеми другими и ничего не стоило подцепить заразу в так называемом рентгеновском кабинете или в умывальнях или в ванных, через которые проходили все, независимо оттого, считались ли они инфекционными больными или нет. Скорее всего, как представляется мне сегодня, туберкулез, обернувшийся тяжелым поражением легких, я подхватил там, в гросгмайновском «Фёттерле», поскольку попал туда в состоянии крайней слабости, которое практически исключало иммунитет, и сейчас я и впрямь думаю, что прибыл в Гросгмайн лишь для того, чтобы позднее у меня развилось тяжелое легочное заболевание — мой пожизненный недуг, а не для излечения и поправки, как обещали врачи, но об этом — в свое время. В первые дни и недели, проведенные там, я не был легочником. Больше всего я боялся стать таким же легочным больным, как пациенты «Фёттерля», боялся с того момента, как только узнал, что здесь почти все такие. В этом постоянном страхе мне пришлось жить, в страхе я просыпался и засыпал. С другой стороны, то и дело я цеплялся за мысль: может быть, в моем случае компетенция врачей не привела к полному абсурду, я не мог поверить в то, что они сознательно подвергали меня опасности, вознамерившись сделать больным по профилю здешнего заведения, и я почти все время ломал голову: неужели врачи, отправившие меня в Гросгмайн были столь тупы, а по существу подлы и безответственны, как очень часто я склонен был думать? Или все же нет? Как выяснилось позднее, они оказались безмозглыми и в такой же мере подлыми и равнодушными чинушами. Спровадив в Гросгмайн молодого, борющегося за свою жизнь человека, они в своем недомыслии, в своей подлости и безответственности по сути дела послали не на лечение, а на смерть. Но хватит об этом. Моя вера в себя была сильнее недоверия к врачам, и потому я все же постоянно укреплял себя в убеждении, что в один прекрасный день выберусь из «Фёттерля» не искалеченный им и действительно здоровым вернусь домой. Свежий горный воздух, который даже ночью вливался в открытые окна, понятное дело, оказывал на меня благотворное влияние. Вскоре меня навестили родные и привезли то, что могло мне понадобиться на новом месте, в том числе и кое-какую одежду, а из одежды — те вещи, которые носил мой дед и которые могли сгодиться и мне. У меня подламывались ноги, в голове было больше мути, чем ясности, когда на глазах у матери я примерил вещи и снова лег. Когда мать ушла, я получил возможность, лежа на кровати, прильнуть взглядом к одежде моего деда в открытом платяном шкафу, к тем самым вещам, которые любил видеть на нем, и я старался продлить неожиданную радость и часами не сводил глаз со своих реликвий. Мои дни в «Фёттерле», в отличие от быстро сменяющих друг друга дней и ночей в больнице, тянулись с томительной медленностью. Время в комнате почти не отмечалось какими-либо событиями, оно было заполнено поначалу осторожными, а потом все более обстоятельными беседами с соседом, от которого я мало — помалу узнавал и в конце услышал рассказанную без малейших стеснений всю историю его жизни, завершавшуюся историей болезни. В первые дни я не прочел ни строчки, а потом, помнится, мне прислали из Зальцбурга литературу, которую я просил, и я начал открывать в Гросгмайне недоступную мне до той поры так называемую мировую литературу, во мне вдруг, как бы в одночасье, созрело решение пренебречь всякими рецептами, и от домашних я хотел лишь одного — чтобы они прислали мне книги из шкафа деда, те самые, которые, как мне было известно, имели первейшее значение в его жизни и которые, я полагал, мог бы понять теперь сам. Так я открыл для себя сначала главные произведения Шекспира и Штифтера, Ленау и Сервантеса, хотя не могу сказать, что постиг тогда их во всем богатстве, но я с благодарностью и с величайшей пытливостью вчитывался в строки и чувствовал себя обогащенным. Я читал Монтеня, Паскаля и Пеги — философов, к сочинениям которых постоянно возвращался и которые стали как бы спутниками моей жизни. Среди них был, разумеется, и Шопенгауэр; в его мир, в строй его мыслей, обходя, конечно, сложную философскую проблематику, ввел меня дед. Чтение часто затягивалось до глубокой ночи и давало мне повод для дискуссий с соседом, который на свой лад и по мере своих возможностей приобрел изрядные знания в области литературы и философии и соответственно — по части философствования. С соседом мне просто повезло. Со временем во мне вновь пробудилась тяга читать и газеты, хотя меня тут же подмывало бросить это занятие, что я и делал. Это, однако, не мешало мне изо дня в день просматривать газеты, и уже тогда я всецело подчинился, как теперь понимаю, этой ежедневной механике — покупаешь газеты, начинаешь читать и вскоре бросаешь. Вслед за дедом, которому они всегда внушали отвращение, я тоже заболел этим газетным недугом, неизлечимой газетофобией. Так и заполнялись гросгмайнские дни чтением книг и газет, философствованием и разговорами о всякой всячине с моим соседом, но прежде всего речь заходила, естественно, о болезни и смерти, и, конечно, всегда пищу для разговора давали неожиданные и непредвиденные события, происходившие в «Фёттерле» — прибытие новеньких, чья-то выписка, смертельные исходы и всё, что связано с еженедельными обследованиями и просвечиваниями, а также предписания администрации и