* * *
Нынешним утром маркиз Гизонга чувствовал себя совершенно особенно: он будто бы вернулся в добрые славные времена, когда был юным беззаботным виконтом Шушимой, притчей во языцех в полку тяжелой кавалерии, бретером, любимцем женщин — вечно без гроша в кармане, но зато с обязательной парой записочек от страстных поклонниц. Ему было неполных восемнадцать лет, когда он несся в лобовую атаку на гриомские полки, обгоняя знаменосца, и до сих пор вспоминал, как хлопал на ветру флаг за его спиной. Если бы кто-то сказал ему тогда, что двадцать пять из следующих тридцати лет, то есть почти всю будущую жизнь, он проведет в неуютных кабинетах Главного казначейства, исписывая и читая пальпы скучных бумаг, он бы посмеялся над горе-пророком и ни за что не поверил ему. В отличие от маркиза Гизонги, виконт Шушима жил сегодняшним днем, не представлял, что ему когда-нибудь может исполниться сорок лет, и видел себя бравым полковником в боевых наградах и шрамах.
Битва при Липолесье не могла с такой полнотой воскресить его воспоминания, потому что слишком сильно отличалась от нынешней. А сегодня он ощутил на губах давно забытый вкус — азарт охотника, беззаботность смертного, не боящегося смерти, и веселую злость. Как и тридцать лет назад, он защищал Тиронгу от захватчиков; и первым врезался в тесные ряды вражеских топорников, обогнав удивленного Борзотара с черным знаменем Кассарии; и оно снова хлопало у него за спиной, как крылья огромной птицы.
Тем временем, сотня солдат Лягубля, меченосцы Мелонского пехотного полка, обратили свои взоры на вызывающую фигуру на вершине воздвига, который они упорно продолжали полагать пирамидой. Загадочный человек с загадочным инструментом в руках, делающий загадочные пассы и выкрикивающий загадочные слова, их сильно нервировал, и они пришли к выводу, что этому издевательству нужно положить конец. И они принялись карабкаться наверх. Воздвиг не был предназначен для восхождений — его ступенчатые бока из гигантских блоков черно-багрового обсидиана высотой в человеческий рост препятствовали легкомысленному отношению. Отполированный до зеркального блеска обсидиан оказался ужасно скользким, и каждый новый ярус пирамиды меченосцы одолевали все с большим трудом и все с меньшим энтузиазмом. Хоть они и считались легкой пехотой, но доспехов и оружия на них было понавешено немало: панцири, наколенники, наручи, шлемы, щиты, два длинных клинка, три коротких — с таким весом и на равнине приходится нелегко, а уж совершать восхождение — врагу не пожелаешь. Само собой, что их недовольство Мардамоном росло прямо пропорционально затраченным усилиям и обратно пропорционально здравому смыслу. Где-то на середине воздвига кое-кто из них еще слышал слабый голос разума, вопрошавший, а что они собираются делать, когда доберутся до колдуна в багровой мантии, и уверены ли они, что он не окажет им никакого сопротивления? Но потом голос разума замолк, и мелонцы, сопя, пыхтя и обливаясь потом, упрямо ползли наверх без малейшего представления, а что будет потом.
Бывалые путешественники утверждают, что такое магическое воздействие оказывает на средний ум любая гора — она заставляет тебя беспричинно карабкаться на самую вершину, и уже только добравшись до желанной цели, ты озадачиваешься двумя важными вопросами: что я тут делаю и как теперь попасть вниз.
Пессимист, оказавшись перед выбором из двух зол, выбирает оба
Оскар Уайльд
При виде такого множества неделикатных людей, явно чуждых высокой культуре жертвоприношения, Мардамон заметно огорчился. Как всякий энтузиаст, он верил в себя, но как всякий здравомыслящий человек — только до определенной степени. Жрец всмотрелся в лица тех, кто так стремился на встречу с ним: их выражение показалось ему каким-то безрадостным, озабоченным и даже озлобленным, — и он призывно замахал Крифиану, который как раз кружил над воздвигом, давая понять, что эту аудиторию он уступает ему без сожалений. Грифон серебряной стрелой понесся вниз.