Как и неоднократно воспетые нами двери в кабинет Зелга, эти ворота исторически считались несокрушимыми. Еще не создали тарана, чтобы их разбить, и лестницы, чтобы их преодолеть. Узкий подвесной мост через бурную Шунашхе был единственной дорогой, ведущей к ним, и враги не имели возможности их обойти. Кто бы он ни был, враг должен был атаковать неприступные ворота в лоб, под непрерывным обстрелом из трех огромных надвратных башен; и терпеть такие неудобства, как льющаяся с небес расплавленная смола и олово, огненные стрелы и горящие соломенные шары, падающие на голову бревна, утыканные заостренными колышками, и еще кучу всяких приспособлений, созданных специально для того, чтобы отравлять жизнь несимпатичному ближнему своему.
Король и генерал наперебой объясняли минотавру, что в лице ворот он столкнется с непреодолимым препятствием. На что Такангор, успокаивающе шевелил ушами и сообщал, что он все понял, и раз препятствие действительно такое непреодолимое, его следует устранить, чем он и займется в надлежащее время.
Рискнем сказать, что в определенном смысле сильнее та вера, которая постоянно подтверждается фактами. Такангор столько раз являл своим друзьям чудо, что они с легкостью поверили, что он сотворит его и на сей раз. И желали занять лучшие места в партере, когда начнется это представление. Однако даже для них, знавших почти наверняка, что с воротами Нилоны должно что-то произойти, происшедшее стало настоящим сюрпризом. Вообразите же себе, какие глаза были у Тукумоса, Ройгенона, Килгаллена и — особенно! — у Люфгорна, когда, обратив свои взоры на спасительную гавань, они обнаружили, что она больше не спасительная. В смысле — гавань на месте, а ворот — нет. Зато есть большое народное волнение и широкое общественное недоумение, выражавшееся в том, что сотни крохотных человеческих фигурок в отчаянии метались по зубчатым стенам крепости и, судя по всему, самозабвенно голосили. Но ветер доносил только обрывки их воплей, остальное перекрывал грохот сражения.
Судя по тому, как бессмысленно и беспорядочно суетилась толпа солдат, до того стоявших в строгом боевом порядке, принимать какие-то меры было уже поздно. Так бегают на пожаре, который уже нет смысла тушить — не с определенной практической целью, а от излишнего возбуждения, чтобы сбросить эмоции.
Сперва Килгаллен не понял, какая причина могла заставить вышколенных бойцов вести себя так по-детски, и долго таращился на людей, пытаясь проследить траекторию их движения и угадать, где находится центр событий. Но ему не пришлось догадываться самому. Люфгорн протянул дрожащую руку к родной крепости и просипел, опасно багровея:
— Ворота! Ворота где?
Король Гриома в ужасе подумал, что эти недотепы открыли ворота, а какой-то из отрядов Юлейна сумел слишком близко подобраться к мосту, и теперь бой идет в опасной близости от места, которое он полагал безопасным. Доля истины в этом прозрении была. Но доля незначительная. Затем Килгаллен посмотрел на мост, на ворота и остолбенел. Смотреть было не на что. Его взгляду предстала отвратительная дыра, зиявшая на том месте, где еще час, полчаса и даже пять минут назад возвышались неприступные, известные на весь Ламарх гигантские ворота Нилоны — железные, кованные, неподвластные времени и разрушению. В общем, даже нельзя было сказать, что их кто-то разрушил. Их кто-то — спер!
Может, и следовало бы указать королю Гриома, что слово «спер» не принято произносить в приличном обществе, но он вправе возразить, что в приличном обществе не принято и уносить средь бела дня без спросу чужую собственность.
В общем, ворота, которые еще минуту назад служили надежной защитой жителям Нилоны, чудесным образом исчезли. Хотя к чуду в привычном смысле этого слова, данное происшествие не имело никакого отношения. Это была просто отлично спланированная и с блеском осуществленная военная операция.
Любое чудо можно объяснить задним числом. Не потому что чудо — это не чудо, а потому что хорошее объяснение, это хорошее объяснение
Франц Розенцвейг
Но до того, как вдаться в ее подробности, поговорим немного об искусстве писать заявления.
В написании заявлений, как и в любом другом жанре высокой литературы, есть свои стили и направления. Дьюхерст Костолом был ярым приверженцем минимализма и, как и Агапий Лилипупс, охотно пользовался сложноподчиненными предложениями, с легкостью сокращая длинные логические связи. А зная приверженность барона к его первому и главному родительскому дому, Кассарии, и нежную любовь к кассарийскому голему, никто не удивился, когда, едва открылись двери только что организованного филиала, на стол Наморе легло заявление от Дьюхерста Костолома — следующего содержания: «Рекомендую немедленно принять меня на важную должность в ваш филиал для большой пользы, чтобы не было неприятных неприятностей грустных, включая оных».