Она узнала сына издалека, по характерной, чисто медведевской коренастой фигурке. Он тащил свой тяжелый ранец, набитый всякими уравнениями. (Да, да, второй класс, и уже уравнения и все эти странные непонятные знаки. Миша высмеивал ее всегдашнее недоверие к математике. Но разве можно мучить всехдетей тем, что непонятно даже множеству взрослых?)
Она удержалась, не побежала навстречу сыну. Ромка увидел мать и заспешил, рубашка выбилась из-под форменной курточки. Большие медведевские уши торчали, ах ты, господи… Она схватила мальчишку за руку.
«Мышкин-Бришкин, смотри! — услышала она. — Мышкин-Бришкин».
Школьники обгоняли их, на ходу показывали свои мальчишечьи фокусы.
— Это тебя так дразнят? — спросила Люба.
— Нет, мама, они не дразнят, — серьезно сказал мальчик.
— Но ведь твоя фамилия Бриш, правда?
— Ну и что? Мы всех не такназываем.
«Как это не так?» — опять хотела спросить Люба, но передумала, хотя неприятное ощущение осталось. Она решила сегодня же позвонить классной руководительнице.
Дома, на пятом этаже, в светлой, солнечной, оклеенной финскими обоями квартире, к ней вернулось прежнее радостное и праздничное настроение. Она отправила Ромку заниматься чем ему хочется и начала накрывать на стол.
«Значит, придут две девочки и три мальчика, — снова, улыбаясь, припомнила она. — Как это странно… Впрочем, что тут странного? Вспомни-ка себя в десятом, нет, даже в девятом классе, вспомни..»
Мелодичный звон у входа прервал размышления. Целая орава школьников, замыкаемая высокой фигурой мужа, заполнила коридор. Люба давно знала их всех. Вера, прямо от дверей дирижируя бордовой с золотом книжечкой, наполовину шутя, наполовину всерьез, громко начала декламировать: «Я волком бы выгрыз бюрократизм, к мандатам почтенья нету, ко всем чертям с матерями катись любая бумажка, но эту…»
— Веруська, ты чего материшься? — сказал Михаил Георгиевич и распахнул для ребят двери в гостиную. Но Вера не унималась: «…на польский глядят, как в афишу коза, на польский выпяливают глаза…»
— Ну, а это совсем уж несовременно, — засмеялся Бриш. И тут его окружили и с возгласами, не дожидаясь ответа, завалили вопросами:
— Почему, дядя Миша?
— Это же великий пролетарский поэт!
— Как говорит другой, не менее великий товарищ.
— Тихо вы! Разные прочие шведы.
— Папа, а ты разве разлюбил Маяковского? — звонко спросила Вера, когда остальные слегка поутихли.
— Да нет, — отбивался Михаил Георгиевич. — Просто я уже не в том возрасте.
Люба глядела на всю эту ораву сквозь слезы и втайне от себя любовалась Верой. Неужели эта красивая блондиночка, знакомая уже и с косметикой, правда, только с черно-белой, неужели эта девушка, почти женщина, ее дочь? Непостижимо… Да, но который из мальчиков…
— Люба, поздравь чадо с достижением совершеннолетия! — сказал Михаил Георгиевич, открывая шампанское. — И накорми этих флибустьеров. Они голодны. Что, нет? Вон у Ромки уже давно слюнки текут. Ну-с, как? С шумом открывать или без?
— Дядя Миша, пальнуть!
— С шумом!
Пробка ударила в потолок. Бриш разлил шампанское в восемь бокалов. Ромке налили минеральной, он старательно чокался, пытаясь не пропустить никого.
— А что значит совершеннолетие? — задумчиво произнесла одна самая молчаливая, когда сделали по глотку и затихли.
— Это значит, можно выходить замуж, — трескучим, ломающимся голосом сказал один из ребят. Все засмеялись. Но оказалось, что замуж в Москве можно только с восемнадцати.
— Какая жалость, — притворно сказала Вера, но получилось так натурально, что все засмеялись еще гуще.
— А правда, что в среднеазиатских республиках с шестнадцати?
— Ура, едем в Таджикистан!
— Обормот! Получи сначала аттестат зрелости! — голос был тоже ломающийся, но уже близкий к басу.
— Я что, не зрелый?
— Ребята, сейчас Вера сыграет нам!
— Дай сперва пожрать человеку.
— Ты — человек?
— Да! И — звучу гордо!
…На кухне Люба уткнулась носом в предплечье мужа.
— Ну, ну, успокойся, — сказал он. — Если дочь становится взрослой, это не значит, что родители выходят в тираж.
— Ты что, уезжаешь?
— Машина ждет. У меня очень важное совещание. Извини.
— Лучше бы ты остался.
— А ты хочешь, чтобы твой супружник вышел в лауреаты? Тогда терпи.
Он поцеловал ее в щеку, взял «дипломат» и тихонько прошел через коридор. Люба проводила его до площадки. Он сказал:
— Не разгоняй их. Пусть ребята повеселятся.
— Завтра у всех занятия… — возразила она и хотела сказать что-то еще, но поперхнулась и прикусила губу.
На площадке стояла… Наталья Зуева.
— Здрасьте, — басом произнесла новая гостья и закашлялась.
Михаил Георгиевич переложил «дипломат» в другую руку. Казалось, он хотел силой выпроводить Наталью.
— Я же просил тебя никогда больше не приходить сюда! — громко и раздраженно сказал он. — Никогда!
Люба вышла на площадку и прикрыла дверь. Умоляющим взглядом она приостановила бешеное раздражение мужа. Он прищурился, пытаясь вернуть себе обычное для него состояние — состояние насмешливого спокойствия.
— А я к тебе, что ли? — раздался сиплый, прокуренный бас Натальи. — Да к тебе я и сто лет не приду!
Бриш поглядел на часы, потом очень выразительно на жену:
— Жаль, что у меня нет времени…
Он не стал дожидаться лифта. Быстро сбежал вниз.
Наталья вначале расхохоталась ему вслед. Только после этого обернулась к Любе:
— А ты? Тоже не хочешь меня на глаза пускать?
— Нет, ну что ты… — растерялась Люба, — заходи.
Наталья прошла в дверь. От нее пахло водкой и табаком. Обрюзгшее лицо было небрежно запудрено. Дорогая, но давно не чищенная бордовая юбка еле висела на бедрах. Но особенно отвратительно выглядела хозяйственная сумка, из которой торчали три несвежих розовых гладиолуса.
— Уйду, уйду, вот только Веру поздравлю, — говорила она и не сопротивлялась, когда Люба подталкивала ее в сторону кухни. — Брезгуешь? Эх, Любка! Культурная стала!
Она вытащила из сумки наполовину опорожненную водочную бутылку.
— Наташа, только не пей, пожалуйста! — взмолилась Люба. — Прошу тебя…
— Я немножко, Любаша. Чуточку…
— Ну, хорошо, только не показывайся туда, очень тебя прошу.
Люба, не зная что делать, побежала в гостиную, а когда вернулась, то Наталья стала еще пьянее:
— Я Славке по телефону говорю: «Ты чего в Москву ко мне не едешь?» А он говорит: «Мне там нечего делать, в твоей Москве. Мне хорошо в Люберцах». Понимаешь, у него позвоночник совсем не гнется. А пенсия у него больше моей зарплаты.
Люба чувствовала, что пьяная Наталья вот-вот встанет и пойдет поздравлять Веру, понесет эти поблекшие розовые гладиолусы. Хорошо, что в гостиной было шумно, играли на пианино, никто не заметил прихода Натальи. Люба лихорадочно придумывала способ ее выпроводить. Как назло, Ромка появился на кухне:
— Мама, мне можно во двор?
— Иди, только не ходи далеко.
И тут Наталья сграбастала Ромку и начала его обнимать:
— Ах ты, мой малюсенький, ах ты, медведушка!
Ромка с явным удовольствием высвободился из пьяных объятий. Любе пришлось идти закрывать за ним дверь, тем временем Наталья выпила еще полстакана. Она курила.
Люба ужаснулась при виде почти пустой бутылки:
— Наташа, ну что ты делаешь…
— А что? — забасила Наталья. — Я неделю работаю как пчелка! Иной раз и по выходным вкалываю. Меня на работе ценят… Весь универмаг знает…
— Ценят тебя! — не удержалась Люба. — А сколько раз увольняли? Ты погляди на себя в зеркало, на кого ты стала похожа?!
— А чего мне себя-то жалеть? Ах, Люба… Славка мой инвалид, я ему не нужна…
Наталья пьянела стремительно, и так же стремительно исчезала надежда на ее скорый уход. Все это уже было. Однажды мужу пришлось силой выпроваживать ее на лестничную площадку. Люба со стыдом вспоминала, как пьяная Наталья при детях на весь подъезд хрипло выкрикивала неприличные фразы. Муж позвонил тогда в милицию, и Наталью увезли, видимо, в вытрезвитель. Воспоминание о том, что кричала она в последний приезд, на даче, вызвало в Любе гнев. Но гнев, смешанный с жалостью, только опустошал душу. Руки опускались.