Когда я выразил желание отправить телеграмму а Валенсию о моем благополучном приезде в Лондон, мне дали в проводники младшую дочь Маркса. Легкость, с которой эта услуга неизвестному иностранцу была поручена девушке, совершенно не соответствовала обычаям испанской буржуазии, и я был чрезвычайно восхищен этим.
Эта девушка, вернее, девочка, настоящая красавица, веселая и смеющаяся, воплощение юности и очарования, не знала испанского языка. Она прекрасно говорила по-английски и по-немецки, но французский, на котором я кое-как мог объясняться, знала плохо. И вот каждый раз, когда она или я отвечали невпопад и говорили вздор, мы хохотали так непосредственно, так искренне, как будто бы мы давно и хорошо были знакомы друг с другом…
О дружбе
Единомыслие создает дружбу.
…я вступаю в дружбу лишь с очень немногими, но зато дорожу ею.
Старинные предания рассказывают о разных трогательных примерах дружбы. Европейский пролетариат может сказать, что его наука создана двумя учеными и борцами, отношения которых превосходят все самые трогательные сказания древних о человеческой дружбе.
ЭНГЕЛЬС-МАРКС
Ф. Энгельс. 60-е годы.
К. Маркс. 1867 год.
…Но горе гению, если он в гордой независимости и недоступности противопоставляет себя буржуазному обществу, если он предсказывает и подготовляет его близкую гибель, раскрывая тайну этой гибели в самых глубоких истоках его бытия; горе ему, если он кует оружие, которое нанесет смертельный удар этому обществу. Для такого гения у буржуазного общества нет ничего, кроме мучений и пыток; они с виду, может быть, и не кажутся столь грубыми, но внутренне они еще более жестоки, чем мученический крест древности и костры средневековья.
Ни один из гениальных людей XIX века не испытал в большей степени такого удела, чем гениальнейший из всех — Карл Маркс. Уже в первое десятилетие его общественной деятельности ему приходилось бороться с повседневной нуждой, а с переселением в Лондон его встретило изгнание со всеми своими ужасами. Но поистине прометеевская участь постигла его тогда, когда, достигнув вершины путем неустанных усилий и в полном смысле в расцвете своих жизненных сил, он был на годы и десятилетия захвачен пошлой жизненной нуждой, удручающими заботами о насущном хлебе. До самой смерти ему не удалось обеспечить себе хоть сколько-нибудь сносное существование в буржуазном обществе.
При этом Маркс был весьма далек от того, что филистеры называют в пошлом, ходячем смысле «гениальным» образом жизни. Его гигантской силе соответствовало и гигантское прилежание. Чрезмерная работа днем и ночью уже рано начала подтачивать его некогда железное здоровье. Потерю способности к труду Маркс считал смертным приговором для каждого человека, если он не животное по своей натуре; он говорил это с полной убежденностью. Когда ему пришлось несколько недель пролежать в тяжелой болезни, он писал Энгельсу: «За это время своей полной неработоспособности я прочел физиологию Карпентера, Лорда — то же, учение о тканях Кёлликера, анатомию мозговой и нервной системы Шпурцгейма, о клетках — Шванна и Шлейдена». И при всем своем неутомимом исследовательском духе Маркс всегда помнил слова, сказанные им в юности, что писатель не должен работать для того, чтобы зарабатывать, а должен зарабатывать для того, чтобы работать. Но Марксу всегда была знакома «повелительная необходимость работы для заработка».
Но все его усилия разбивались о злобу, ненависть или, в лучшем случае, страх враждебного ему мира. Даже те немецкие издатели, которые в других случаях разрешали себе жест независимости, пугались имени пресловутого «демагога». Все немецкие партии з одинаковой мере клеветали на него, и везде, где выступали чистые очертания его облика среди искусственно созданного тумана, гнусная интрига систематического замалчивания делала свое дело. Никогда величайший мыслитель не оставался так долго совершенно вне поля зрения своего народа, как это было с Марксом…
То, что раньше было известно только в общих чертах, обнаруживается в потрясающих подробностях в письмах Маркса к Энгельсу; он пишет о том, как ему раз пришлось сидеть дома за неимением одежды и сапог; как в другой раз у него не было нескольких пенсов, чтобы купить писчей бумаги или чтобы прочесть газеты; как однажды он бегал по городу за почтовыми марками, чтобы послать рукопись издателю. Ко всему этому присоединялась вечная грызня с лавочниками, с которыми он не имел возможности своевременно расплачиваться за самое необходимое, не говоря уже о домохозяине, ежеминутно грозившем описать его вещи; завершением всего был в качестве постоянного прибежища ломбард. Ростовщические проценты ломбарда отнимали у Маркса последнее, что могло отпугнуть призрак нужды от порога его дома.
А нужда не только появлялась у порога, но часто сидела и за столом Маркса. Привыкшая с детства к жизни, свободной от всяких материальных забот, жена Маркса, благороднейшая женщина, иногда падала духом под ударами и стрелами яростной судьбы и не раз призывала смерть на себя и своих детей. В письмах Маркса слышатся отголоски домашних разногласий, и он порой думал, что женитьба — величайшая глупость для людей с идейными стремлениями, так как она связывает жизнь мелкими домашними заботами. Но даже в тех случаях, когда жалобы жены беспокоили его, он извинял и оправдывал ее: ей гораздо тяжелее, говорил он, выносить неописуемые унижения, муки и ужасы, чем ему, особенно потому, что для нее невозможно бегство в храм науки, спасавшее его. Но в одинаковой степени тяжело было обоим родителям видеть, как ограничены были невинные радости юных лет для их детей.
Такая судьба высокого духа печальна уже сама по себе; но она поднимается поистине на трагическую вершину, оттого что Маркс добровольно брал на себя свой мученический подвиг, длившийся целыми десятилетиями. Он отклонял всякий соблазн компромиссов, хотя имел полную возможность без какого бы то ни было урона для чести укрыться в гавани буржуазной профессии. Все, что нужно сказать об этом, Маркс сказал просто, без всяких высокопарных фраз: «Несмотря ни на какие препятствия, я буду идти к своей цели и не позволю буржуазному обществу превратить себя в машину для выделки денег». Этого Прометея приковали к скале не цепи Гефеста, а его собственная железная воля, которая с непогрешимостью магнитной стрелки указывала на высшие цели человечества. Все его существо было гибкой сталью. Самое поразительное то, что иногда в одном и том же письме Маркс, казалось бы, совершенно придавленный жесточайшей нуждой, вдруг с поразительной эластичностью ободрялся духом и решал труднейшие проблемы с душевным спокойствием мудреца, чье мыслящее чело не омрачено ни малейшими заботами.
Все же Маркс очень больно ощущал удары со стороны буржуазного общества. Было бы нелепым стоицизмом спрашивать: какое значение имеют муки, выпавшие на долю Маркса, для гения, который получает свое право на признание впервые только у потомства? Насколько пошло литературное тщеславие, жаждущее видеть свое имя по возможности каждый день напечатанным в газете, настолько же всякой творческой силе необходим надлежащий простор для ее проявления, необходимо черпать энергию для новых творений из пробуждаемого ею отклика. Маркс — не ходульный болтун из плохой драмы или романа, он — жизнерадостный человек, каким был и Лессинг, и ему было не чуждо то настроение, в котором умирающий Лессинг писал своему старейшему другу молодости: «Вы, я полагаю, не считаете меня человеком, жаждущим похвал. Но та холодность, с которой свет показывает некоторым людям, что они ему ничем не могут угодить, если и не убивает, то, во всяком случае, действует леденящим душу образом». Такая же горечь звучит в словах Маркса, написанных накануне того дня, когда ему исполнилось пятьдесят лет: Полвека за плечами, и все еще бедняк! Он сказал однажды, что лучше бы ему лежать на сто саженей под землей, чем прозябать, как он прозябает. А в другой раз у него вырвался крик отчаяния, что он не пожелал бы и злейшему врагу попасть в такую трясину, в какой он завяз вот уже два месяца, испытывая при этом величайшую ярость от того, что от дрязг у него притупляется разум и подрывается работоспособность.