Маркс не сделался, конечно, «плаксой», как он в шутку иногда говорил о себе, и Энгельс имел основание утверждать, что друг его никогда не впадал в уныние. Но если Маркс любил называть себя суровой натурой, то еще более суровым он становился в горниле несчастья. Ясное небо, расстилавшееся над его юношескими работами, все более заволакивалось тяжелыми грозовыми тучами, мысли его сверкали из-за них подобно молниям, а суждения его о врагах и часто даже о друзьях приобретали резкость, оскорблявшую не только слабых духом.
Все же тот, кто ругает его за это холодным, как лед, демагогом, ошибается не меньше, — но, конечно, и не больше, — чем люди с унтер-офицерскими душами, которые видят в этом великом борце только сверкающую на плацпараде куклу в начальническом мундире.
Однако победой в жизни Маркс обязан не только своей огромной силе. По всем человеческим расчетам он все-таки в конце концов был бы так или иначе побежден обстоятельствами, если бы не обрел в лице Энгельса друга, о самоотверженной преданности которого можно составить себе ясное представление только теперь, после выхода в свет их переписки…
Они очень отличались друг от друга уже по внешности. Энгельс был светловолосый тевтон, высокий, с английскими манерами, как пишет о нем один наблюдатель, всегда тщательно одетый, вымуштрованный дисциплиной не только казармы, но и конторы. Он говорил, что ему легче организовать какую-нибудь отрасль управления с шестью приказчиками, чем с шестьюдесятью правительственными советниками, которые не умеют даже четко писать и так все перепутают в книгах, что потом сам черт в них не разберется. Но при всей респектабельности члена манчестерской биржи, среди занятий и развлечений английской буржуазии, травли лисиц и рождественских пиров Энгельс оставался идейным работником и борцом. В своем домике на далекой окраине города он скрывал свое сокровище — простую ирландскую девушку. С нею он отдыхал от надоедавших ему пошлых людей.
Маркс в противоположность ему был приземистый, коренастый человек. Сверкающие глаза и черная, как смоль, львиная грива выдавали его семитское происхождение. Он мало заботился о своей внешности. Измученный семейными заботами, Маркс жил вдали от общественных развлечений мировой столицы. Поглощавшая его умственная работа, продолжавшаяся до глубокой ночи, едва оставляла ему время наскоро пообедать и пожирала его физические силы. Маркс был неутомимый мыслитель, и мышление было для него высшим наслаждением; в этом отношении он истинный наследник Канта, Фихте и в особенности Гегеля. Маркс часто повторял слова Гегеля: «Даже преступная мысль злодея возвышеннее и значительнее, чем все чудеса неба». Однако в отличие от этих философов мысль беспрерывно толкала Маркса к действию. Он был непрактичен в мелочах, но практичен в великих делах. Совершенно беспомощный в тех случаях, когда приходилось справляться с собственным маленьким хозяйством, Маркс с несравненным талантом умел вербовать армию и руке водить армией, которая должна совершить переворот в мире…
Энгельс всегда признавал превосходство гения Маркса и считал себя лишь второй скрипкой в их общем деле. Все же он никогда не был только истолкователем и помощником Маркса; он — самостоятельный соратник Маркса, не подобный ему, но равный с ним по силе ума. О том, — что Энгельс в начале их дружбы давал в одной существенной области знания больше, чем получал, свидетельствует сам Маркс в письме к Энгельсу двадцать лет спустя: «Ты знаешь, — писал он, — что, во-первых, все у меня приходит поздно и что, во-вторых, я всегда следую по твоим стопам». Энгельс благодаря легкости своего вооружения двигался гораздо быстрее; взгляд его был достаточно проницателен, чтобы сразу проникнуть в суть какого-нибудь вопроса или положения, но не настолько глубок, чтобы сразу же обозреть всякие «но» и «однако», которыми осложнены все важные решения. Этот недостаток составляет большое преимущество для людей действия, и Маркс не принимал никаких политических решений, не посоветовавшись с Энгельсом, который всегда умел попасть в точку.
Но по этой же причине в теоретических вопросах, с которыми Маркс тоже постоянно обращался к Энгельсу, советы Энгельса были менее плодотворны, чем в политике. Тут Маркс шел всегда впереди своего друга. В особенности он оставался глух к совету, на котором Энгельс часто настаивал, убеждая Маркса скорее закончить свой главный научный труд. «Будь хоть раз менее добросовестен по отношению к своей собственной работе, — советовал Энгельс, — для этой паршивой публики она все еще слишком хороша. Главное, чтобы вещь была написана и вышла в свет; слабые стороны, которые тебе бросаются в глаза, ослы и не заметят». В этих словах сказался подлинный Энгельс, как подлинный Маркс сказался в том, что он отверг совет друга…
Еще весной 1854 г. Энгельс подумывал о том, не вернуться ли ему в Лондон, к писательской работе, но это колебание было последним. С тех пор он принял решение прочно запрячься в ненавистное ярмо не только для того, чтобы помочь другу, но и с тем, чтобы сохранить для партии ее лучшую умственную силу. Лишь во имя этого Энгельс и принес свою жертву, а Маркс ее принял. Для того, чтобы предложить, и для того, чтобы принять такую жертву, нужен одинаково высокий дух.
Прежде чем Энгельс спустя много лет сделался участником фирмы, он был простым приказчиком в ней и тоже не очень-то благоденствовал. Но с первого же дня переселения в Манчестер он стал помогать Марксу и никогда не уставал делать это и впоследствии. Билеты в один, пять и десять, а потом и в сто фунтов стерлингов отправлялись в Лондон непрерывно. Энгельс никогда не терял терпения, хотя оно и подвергалось иногда тяжкому испытанию, более тяжкому, чем это было необходимо, вследствие весьма, по-видимому, слабых хозяйственных способностей Маркса и его жены. Энгельс едва покачал головой, когда Маркс однажды забыл сумму выданного на его имя векселя, а потом был неприятно поражен, когда наступил срок платежа. В другой раз, когда Энгельсу опять пришлось выручать их из хозяйственных затруднений, жена Маркса из ложной деликатности молчала об одной крупной сумме, надеясь постепенно покрыть ее из расходных денег, и вследствие этого, несмотря на все усилия со стороны Энгельса, снова началось старое бедствие. Энгельс предоставил своему другу в некотором смысле фарисейское удовольствие поговорить о «глупости женщин», «очевидно постоянно нуждающихся в опеке», а сам ограничился добродушной просьбой: постарайся только, чтоб этого впредь не случалось.
Энгельс не только отдал себя ради Маркса в кабалу повседневной работы в конторе и на бирже, но и приносил ему большей частью в жертву свой вечерний досуг до глубокой ночи. Вначале это нужно было для того, чтобы исправить за Маркса корреспонденции в «New-YorK Daily Tribune» или же переводить их с немецкого, так как Маркс еще недостаточно хорошо владел английским, чтобы выступать с ним как писатель. Но и потом, когда первоначальная причина отпала, Энгельс все же продолжал свое негласное сотрудничество.
Но это еще ничто с сравнении с величайшей жертвой, которую принес Энгельс, отказавшись от научного творчества настолько, насколько это было возможно при его беспримерной работоспособности и большом даровании…