— Не будем злопамятны, — продолжал он. — На этот раз я приложу все силы, чтобы не огорчать вас. Самое горячее мое желание — быть полезным вам и вашей маме. Скоро ли Надежда Викторовна должна вернуться из поездки?
— На будущей неделе.
— Вот как? Значит, у нас есть еще время. Время, чтобы и поговорить, и договориться.
— Договориться?
— Жанна, Жанна! — с мягкой укоризной покачал Казарин головой. — У меня такое впечатление, будто любое мое слово вызывает у вас подозрительность, даже опаску. Но почему? Если я и хочу договориться с вами, то лишь об одном — что сделать, что предпринять, чтобы Надежда Викторовна чувствовала себя лучше. Только об этом! Кстати, ваша тетя показала мне заводскую газету. Ваша бригада, оказывается, вышла на первое место. От души поздравляю!
Жанна сказала:
— Спасибо, — но по-прежнему смотрела мимо, и в этом нежелании встретиться глазами Казарин почувствовал больше чем упрямство.
Он перевел дыхание, продолжая наблюдать за девушкой. Свободная, независимая поза. Ровное дыхание молодой упругой груди. Колени — бронзовые от загара. А вот глаза — выражение глаз по-прежнему не удавалось уловить.
— Вернемся, Жанна, к прошлому нашему разговору. На улице, когда мы вместе шли к трамваю. Вы сказали тогда, что очень жалеете маму. Но разве дело в одной только жалости? Надо не только жалеть, но и помочь. Вы меня понимаете?
На этот раз она обернулась:
— Нет, не понимаю.
— Хорошо. Постараюсь объяснить. Мне кажется, что сейчас самое важное — добиться перелома в душевном состоянии Надежды Викторовны. Любая мысль о цирке возбуждает в ней предубеждение, ожесточает ее. В таком постоянном напряжении жить трудно, мучительно. Знаю, Жанна: вы также относитесь к цирку враждебно. Понимаю, вы наслушались материнских рассказов. Но можно ли принимать на веру все то, что рассказывает травмированный человек?
— На веру? — переспросила Жанна, повысив голос. — Разве цирк не искалечил маму? Сперва искалечил, потом отбросил!
И опять, плавным движением руки остановив девушку, Казарин произнес с укоризной:
— Жанна, Жанна! Вы говорите — цирк, а ведь должны были бы назвать лишь имя человека, одного человека — того, кто во многом повинен перед вашей мамой.
Человек, но не цирк! Впрочем, на эту тему я не вправе дальше распространяться. Пусть будет по-вашему. Будем говорить лишь о цирке. Что всерьез вы знаете о нем? Ничего или почти ничего. Так как же вы можете.
На этот раз Жанна слушала, не отводя и не пряча глаз. Синева их стала не только глубокой, но и потемнела. Сердитое, резкое обозначилось в этой синеве.
— Что же должна я делать? Восхищаться цирком? Мама в нем здоровья лишилась, вся жизнь ее пошла под откос из-за цирка, а я. Вы это хотите мне посоветовать?
— Нет, не это.
— Что же тогда?
— Наиболее разумное, — сказал Казарин. — Вы сами должны познакомиться с цирком, сами к нему приглядеться поближе. Не сомневаюсь, тогда перестанете поддакивать маме. Напротив, поможете одолеть все то предвзятое, болезненное, что преследует ее. Теперь вы меня понимаете, Жанна?
И так как она не откликнулась, даже не шевельнулась, Казарин решил испытать еще одно средство.
— Смотрите, Жанна! — проговорил он отрывистым тоном, словно в единый миг от всего отстранясь — от разговора, от увещеваний. — Сюда смотрите!
Возле скамьи рос сиреневый куст — пышный, плотный, густо-зеленый. Настолько плотный, что лишь двум-трем солнечным лучам удавалось пробиться сквозь его листву.
— Смотрите, Жанна! — с возрастающей повелительностью повторил Казарин, и лицо его, удлиненное залысинами, обрело не только отрешенность, но и вдохновение. — Смотрите сюда!
Он приблизил руку к одному из лучиков. Словно желая испытать на ощупь, провел ладонью по золотистой его каемке. Нет, не подошел, не понравился этот луч. Взялся за соседний. Одной рукой схватясь, другой произвел округлый пасс. Видел бы старый манипулятор, когда-то преподавший Казарину первые уроки, каких успехов добился его ученик.
Округлый пасс — и сразу, будто бы зародившись в солнечном луче, между тонких пальцев Казарина возникла монета: возникла, сверкнула, упала к ногам Жанны. Еще такой же пасс, и еще, и еще. И с каждым из них золотая монета. И все эти монеты падали к ногам Жанны. Так близко падали и подкатывались, что она инстинктивно подобрала ноги.
Пчела, перелетая с цветка на цветок, опустилась на край монеты, царапнула ее мохнатыми лапками. Обманулась пчела. Дальше полетела с сердитым жужжанием.
Все еще падали монеты. Наконец скатилась последняя.
— Все! — проговорил Казарин, разжимая ладонь.
Он не обольщался по поводу этого не такого уж сложного фокуса. Если же прибег к нему, то больше рассчитывая на неожиданность, внезапность.
— Не сердитесь, Жанна, что я вовлек вас в маленькое представление. Зачем сделал это? Чтобы вы соприкоснулись с одним из тех «чудес», какие я везу из города в город, из цирка в цирк. Видели бы вы, с каким увлечением зрительный зал принимает мои чудеса». Хвалиться не стану. Сам еще не всем доволен в своей работе. Но в скором времени получу и освою новую аппаратуру. И уж тогда. Впрочем, Жанна, вряд ли вам интересно все это. Вы нашли свое место на заводе. Превосходное место. Не будь я артистом — сам пошел бы к станку. Мне всегда по душе тонкая и точная, совершенная работа.
Жанна смотрела и слушала. Сдвинув брови, она старалась понять — кто же он, этот человек с мягким, вкрадчивым голосом, с такими же мягкими и в то же время рассчитанными движениями, с этим странным, переменчивым блеском глубоко запавших глаз.
— Хватит! — воскликнул Казарин, возвращаясь к обычному тону. — Я и так слишком злоупотребил вашим вниманием! Значит, вы успели познакомиться с моими помощниками? Они не хуже, чем я, могут ввести вас в курс самых удивительных «чудес». И все же имеется чудо без кавычек, истинное чудо. Знаете какое? Само искусство! Почему вы нахмурились, Жанна? Ах, как хотелось бы мне выступить перед вами, для вас! Видеть вас в зале!
— Нет, не нужно этого, — проговорила она быстро. Казарин покорно наклонил голову:
— Все зависит от вас. Неволить не могу.
Солнце, клонясь к закату, длинными тенями пересекло площадку. Налетал ветерок, и тогда трапеция слегка покачивалась, и тень ее, также став удлиненной, уходила в глубь садика, далеко за кусты.
— Жанночка! Ты где запропастилась? — донесся голос Ефросиньи Никитичны. — Иди-ка чайку попить.
— Идите, — ласково разрешил Казарин. — А я посижу немного. Мне очень радостно, Жанна, что на этот раз мы поняли друг друга. Идите!
Девушка ушла, и он подвел итог: «Да, не так-то все легко и просто. А все же беседа прошла не без пользы. Жанна призадумалась, заинтересовалась. Пока, для первого раза, достаточно!»
А на дорогах, отдаленных от Горноуральска, дальше трясся некогда голубой автобус. Трясся, выматывая на ухабах душу. И все-таки цирковая молодежная бригада могла быть довольна поездкой: маршрут и график ни разу не поломались, зритель повсюду принимал хорошо, и на кассовые сборы не приходилось сетовать. Только Зуева — одна из всей бригады — по-прежнему угрюмо отмалчивалась.
Иногда молодые начинали даже ворчать: «Будто с мертвяком вместе едем!» При этом укоризненно поглядывали на Никиту Прошина: придумал тоже — перевоспитать такую, как Зуева. «Погодите, ребята. Дайте человеку пообвыкнуть!» — продолжал уговаривать Прошин. Однако все менее уверенно. Видя, как неподатлива Зуева, как упорно она отгораживается от всех, комсомольский вожак и сам начинал сомневаться.
В один из последних дней поездки пришлось задержаться у речной переправы: какая-то неисправность случилась с паромом. Молодежь откровенно обрадовалась задержке: одни побежали купаться, другие вольготно растянулись в тени прибрежных кустов.
День стоял жаркий, но близость воды умеряла зной. Не очень широкая, но полноводная река в своей середине дробила отражения облаков, а ближе к берегу мерцала мелкой и подвижной солнечной рябью. Иногда всплескивала рыба или возникали быстрые водовороты. Затем опять все стихало, сглаживалось, и даже тонкие палочки камыша переставали клониться друг к другу. Только солнце и мерное движение воды.