Но что же тогда? Может, всего лишь злая выдумка Казарина? Может быть, он придумал это, желая расквитаться с Сагайдачным за прошлое, попортить семейную жизнь более удачливому сопернику? Анна догадывалась о неприязни, какую Казарин затаил к Сагайдачному.
«Нет, Леонид мне не солгал. Чувствую, что не солгал. А если так. Неужели буду и дальше ходить в потемках? Не знаю, пока ничего не знаю!»
Затем подумала: «А что, если напрямик переговорить с Сергеем? Пусть сам все объяснит!» Но эта мысль — вполне разумная и естественная — чем-то отпугнула Анну. «Неправда! Мне нечего бояться! Разве хоть когда-нибудь была я дурной женой?» И будто услыхала в ответ соболезнующий голос Казарина: «Сестричка! Бедная моя сестричка!» Тогда, на речном берегу, Анна нашла в себе силы не только оборвать, но и опровергнуть Казарина. Тогда удалось не выдать себя. А теперь. Продолжая вглядываться в зеркало, Анна будто бы чужое лицо увидела. И не потому, что грим до сих пор не сняла. Зеркало отражало всполошенную, неразумную бабу — ту, что мечется без толку, и все-то валится у нее из рук, и лишь причитать способна: «Ахти мне! Да как же это? Да почему же?»
«Зачем ты так поступил, Сережа? Неужели я помешала бы, запретила бы? Да и может ли кто тебе запретить!»
Не следовало произносить последние слова. Они прозвучали приниженно, и Анна почувствовала стыд: «Ты и в самом деле ведешь себя как баба. И вообще, не к чему впадать в панику. Сергей по-прежнему с тобой. Завтра снова выйдешь с ним на манеж!» Нет, уговоры эти не могли утешить. И не о работе, не о манеже сейчас помышляла Анна. Опять перед ней предстала грозовая ночь. И муж, ушедший к окну, — упрямо-молчаливый, холодный, словно чужой.
Вспомнив об этом, Анна еще больше встревожилась. Никак не удавалось ей справиться с этой тревогой, взять себя в руки.
Вернулся Сагайдачный.
— Ну, кажется, все в порядке. Порцероб поздравляет, говорит, что и антрепренер доволен. Что с тобой, Аня? Почему ты до сих пор не переоделась?
Она ответила:
— Нам надо поговорить, Сережа.
— Поговорить? Сделай милость!
Разговор с Порцеробом поднял Сагайдачному настроение, да и мог ли он предполагать, о чем спросит сейчас жена.
— Скажи, Сережа, это правда, что Зуева находится в Горноуральске?
Он как стоял перед Анной, так и остался стоять. Все такую же уверенность сохраняла поза: широко расставленные ноги, руки, до упора засунутые в карманы. И все же переменилось что-то в лице.
— Откуда узнала?
Вопрос на вопрос. Это не было откровенностью. Единственное, что уловила Анна — попытку оттянуть, выиграть время.
— Откуда, спрашиваю, узнала?
— Не все ли равно? Разве это важно? Зуева, значит, здесь, в Горноуральске, и ты.
— Ну-ну, договаривай. Что же — я?
Опять вопрос на вопрос. Но теперь уже с недоброй, с угрожающей интонацией.
— Я не собираюсь допрашивать тебя, Сережа. Где и когда встречался, при каких обстоятельствах — дело твое. Я и сама не раз подсказывала, чтобы ты разыскал
Зуеву, позаботился о дочери. Но зачем было таиться от меня?
И в коридоре, и в соседних гардеробных тихо. Артисты разошлись по домам. Униформисты, прибрав на манеже и за кулисами, тоже ушли. Только редкие выкрики попугаев.
Он не ответил. Лицо насупилось, отяжелело.
— Вот, значит, как! — проговорил наконец. — Думаешь, не знаю, кто тебе донес? Превосходно знаю. Все тот же родственничек твой. Твой Лео-Ле. Видно, не зря в свое время поговаривали.
— Опомнись, Сережа. Как ты можешь.
Он умолк, но черты лица сохранили тяжелую угрюмость, и сжались кулаки.
— Неужели ты мог поверить.
— Ладно, — оборвал он. — Уж если зашел у нас разговор. Будем напрямик говорить! Откровенны будем!
Взгляд, каким на этот раз Сагайдачный смерил Анну, был таким, что ей сделалось не по себе. Ей почудилось, что смотрит на нее не муж, а какой-то посторонний, неизвестный человек и что от этого человека нельзя ждать пощады.
— Ладно. Будем говорить откровенно, — повторил Сагайдачный. — Действительно, Надя здесь. И я с ней встретился. Плохо встретился. Ты одно запомни, Анна. В каком бы состоянии я ни увидел Надю Зуеву — все равно не забыть мне, какой она прежде была. Не забыть, что была артисткой. Настоящей, дай боже артисткой. Сколько ни работал с ней под куполом — никогда не жаловался!
— А на меня? На меня жаловаться можешь?
— А на тебя могу!
Точно по лицу хлестнул этот жесткий ответ. Анна отшатнулась:
— Если так. Если я плоха для тебя. Зачем же нам вместе жить? Возвращайся в прежнюю семью! Удерживать не стану!
Переменились роли. B первые минуты объяснения превосходство было на стороне Анны, врасплох заставшей мужа, а теперь… Теперь она опять почувствовала бабью всполошенность — не самолюбие, а именно всполошенность.
— Или, может быть, тебя удерживает сын? Напрасно. Ты же смог, расставшись с Зуевой, на долгие годы забыть про дочь. Что может помешать тебе и сейчас поступить так же? Не жалей нас с Гришей! Не пропадем!
Он продолжал смотреть — тяжело, упорно, неотрывно, пристально. И опять почудилось Анне, будто смотрит на нее чужой, до этого часа неизвестный человек.
— Мы с Гришей не пропадем. На первых порах мне родители помогут.
— При чем тут Гриша. И вообще напрасно ты.
Сагайдачный смотрел на женщину, с которой прожил десять лет, которая, казалось, ни в чем не обманула его (он и сейчас всерьез не верил в какие-либо тайные отношения между Анной и Казариным). Смотрел на женщину, которая подарила ему сына и забот не жалела, чтобы поддержать семейное благополучие, семейный домашний уют. И все же обманула в главном, в главнейшем.
— Вот что, Аня. Как сказал, так оно и есть. Надя здесь. И Жанна. С Надей действительно встретился, но такой получилась встреча — лучше бы вовсе не было.
А Жанну не удалось повидать. Хочешь — верь, хочешь — нет. Ничего другого сказать не могу.
В последних словах Анне послышалось что-то смягченное.
— Вот видишь, Сережа, — поспешила она откликнуться. — Ты ведь раньше мог мне все сказать. Неужели мы не поняли бы друг друга по-хорошему. Я и не думаю ревновать тебя к прошлому!
Это была попытка примирения, но Сагайдачный покачал головой.
— Коля Морев, когда был я в Москве, спросил — какова у нас с тобой жизнь. Ответил: в ажуре. А должен был бы другое сказать.
— Скажи теперь. Мне скажи!
Он усмехнулся:
— А что от этого может перемениться? Мне уже тогда мешало что-то, скребло изнутри. А я отмахивался: ерунда, мол, чистая случайность. Все еще старался себя уговорить, что мы понимаем друг друга. Когда же в последний южноморский вечер ты затеяла разговор.
— Ты не понял тогда, Сережа. Я ведь почему об этом заговорила? Скоро квартиру получим.
— Ну да. И квартиру, и прописку постоянную. Чего же лучше: отбыл часы служебные в главке, и возвращайся домой. Можно метро, можно и автобусом. И никаких тебе забот до завтрашнего служебного утра. Это-то я и понял, Аня. Понял, как ты далека от цирка! В любой момент готова отказаться от него!
— Ты не должен так говорить. Я из цирковой семьи, с детства на манеже.
— Мало ли что с детства. А сердцем, душой не приросла. Источником существования, заработком — этим только и остался для тебя манеж. Нет, прямых претензий тебе предъявить не могу. Партнерша ты исправная. Но разве хоть что-нибудь от себя внесла в работу?
Прервал на миг свои слова. Увидел, как непереносимо звучат они для Анны. И все же договорил:
— А я еще многого хочу. Вот сколько, выше головы. Ни уставшим, ни доживающим жизнь себя не чувствую. И меня не остановить, не задержать. Слышишь, никому не остановить!
Тишина простиралась вокруг. Попугаи — и те замолкли. И на площади перед цирком не пробегали больше трамваи.
— Вот и все. Все тебе сказал. Не я, а ты завязала разговор. А насчет того, что Зуева здесь, в Горноуральске. Не зарекаюсь: возможно, еще раз встречусь. И с ней, и с Жанной. Давай переоденься быстро. Не ночевать же в цирке!