Ярким летним, днем этого года Тарас Михайлович Рыбас, ответственный секретарь Ворвшиловградской областной писаЭгельсной организации, мой добрый старший друг и неизменный первый редактор моих немногочисленных произведений, Ангелина Капитоновна Захарова, артистка областной филармонии, лауреат республиканского конкурса чтецов, Рита и я прибыли в Киев по приглашению республиканского бюро по пропаганде художественной литературы, на встречи с трудящимися города героя.
Над Бориспольским аэропортов висело прозрачное, ясное небо. Было душно. Так душно, что чгазалооь, будто самолеты, то и дело совершающие посадку, возили жар с самого солнца. Густой, горячий воздух струился над накаленной бетонкой, знойной рекой тек из сопл рычящих турбин. Аэропорт приливал и отливал людскими потоками, спешил, волновался, жил своим беспокойным привычным ритмом.
Нас встретил представитель бюро Федор Иванович Мopгун, как потом окаавлосъ, добрейшей души человек, с застенчивой улыбкой и живыми, темными глазами. Он заметил нас издалека (с Тарасом Михайловичем Федор Иванович давно знаком) и отчаянно замахал руками, пытаясь ее то остановить нас, не то повернуть назад, к самолету. Мы действительно остановились и недоуменно переглянулисъ.
- Федор Иванович что-то придумал, - без всякого энтузиазма сказал Тарас Михайлович и, покрякивая, полез в карман за сигаретами. - А-а-а... вдруг протянул он, - все ясно!.. - и коротко рассмеялся. - Вот смотрите, братцы-кролики! Сейчас нас повернут к ероплану, выстроят у трапа и станут фотографировать.
- Этого еще не хватало! - баском протянула Ангелина Капитоновна и засияла от удовольствия.
Моргун коротко расцеловался с нами и погнал назад, к трапу.
- Понимаете, в чем дело-вопрос!.. "Вечерка" просит, а самолет угонят...
- Аэропорт не собираются разрушить? - шутливо спросил Тарас Михайлович.
- Так аэропорт - это не то. Просили, чтобы самолет на карточке был. Вот в чем дело-вопрос. - Он вытирая платком вспотевший лоб и смущенно yлыбался. - Как долетели?..
Киев... Он создан для того, чтобы поражать. Он не может не поразить своей красотой. Этмэт город нельзя спутать ни с каким другим. Широкий, величавый Днепр, окаштте купола соборов. Крещатик с ровными рядами каштанов... (Нет, такое может только присниться!
В небольшом автобусе "мл петляли по улицам, густо обсаженным тополями и каштанами, пересекали многолгодные площади, спускались с горок и взбирались наверх; то справа, то слева режущим глаза блеском вспыхивали купола, наваливались громады многоэтажных домов, и мы с Ритой крутили головами, восхищенно ахали и старались все запомнить.
- Первый раз в Киеве? - спросил Федор Иванович.
- Нет, - ответила Рита. - Лет пять назад приезжали со Славой на протезный завод. Но тогда была зима, а на руках у меня семимесячная дочка, так что...
- Киев смотреть надо в мае, когда зацветут каштаны... - задумчиво глядя в окно, сказала Ангелина Капитоновна, повернулась ко мне и затараторила: - Ты знаешь, Славка, это поразительно! Рано утром выйдешь на Крещатик, а там каштаны цветут! Рой свечек, ну, черт побери, умирать не хочется!
- Умирать и без каштанов не хочется, - блеснул золотыми зубами Федор Иванович. - Киев всегда хорош. Вот выберем время, я вам покажу его. Махнем на Труханов остров, уху заварим...
Я отвернулся к окну и рассмеялся.
- Что, не верите?
- Да нет, Федор Иванович, верю. В Ворошиловграде у меня есть друг, так он нас этим летом в Крыму ухой обкормил.
Мы остановились в гостинице "Днипро". В номере я подошел к окну и ахнул. Прямо передо мной, за небольшим леском, в ярких солнечных бликах играл Днепр, справа ажурной нитью висел мост, а слева, упершись в небо крестом, возвышалась Владимирская горка. Но любоваться красотами Киева было некогда. В дверь постучал Федор Иванович и сообщил, что через полтора часа у нас выступление в Дарнице, а так как шелкопрядильный комбинат находится на другом конце города, то сейчас самое время выезжать. Автобус внизу, у подъезда.
- Значит, так, отцы (это мы с Тарасом Михайловичем), - говорила в автобусе Ангелина Капитоновна, - если я буду читать композицию полностью (композиция по повести "Всем смертям назло...", за которую, кстати, она была удостоена здесь же, в Киеве, звания лауреата), то мне потребуется сорок пять минут, если сокращенный вариант, без дневника и весны в самом начале, то минут двадцать пять - тридцать.
- А сколько нам времени отпустят? - спрашиваю я.
- Время не ограничено. - улыбается Моргун. - В пределах одного-двух часов, конечно.
- Тебе, старичок, сколько нужно? - обращается ко мне-Тарас Михайлович.
- Ну, смотря какая аудитория соберется...
- Одни женщины, - уточняет Федор Иванович.
- Минут тридцать...
- Значит, таким образом... Тебе тридцать, Ангелине двадцать пять, ну и двадцать минут мне. Больше чем на час двадцать аудиторию задерживать не следует. Положитесь на мой опыт.
Наша встреча с работницами комбината продолжалась более двух часов. Даже Тарас Михайлович не мог предположить, что у киевских ткачих возникнет к нам такая уйма вопросов, а в конце встречи им всем, как одной, захотелось показать свои рабочие места и продукцию, которую выпускают. Федор Иванович ходил вслед за нами, покашливал в кулак и начинал злиться. Времени до второго нашего выступления, которое должно состояться уже на другом конце Киева, во Дворце культуры химиков, было в обрез.
- Ребята, в чем дело-вопрос, нас же люди ждут!.. - шептал он то одному, то другому на ухо.
- А здесь тоже люди. И, на мой взгляд, неплохие. Есть даже очень неплохие, - с серьезным видом шепнул ему Тарас Михайлович, затянулся сигаретой и хмыкнул в седые усы: - Очень неплохие!
...К химикам мы приехали за десять минут до начала встречи. Федор Иванович сиял, и играющая в фойе музыка, казалось, была заказана им и звучала в его честь.
- Надо уметь оперативно работать, вот в чем дело-вопрос!
Давно надо бы привыкнуть к подобным встречам и выступлениям и не волноваться до холодного пота на лбу, тем более что всего несколько часов назад уже поборол противную дрожь, шагнул к людям и говорил с ними. Теперь все надо повторить. И первый шаг, и первое слово, но уже в другом зале, перед другими людьми, и опять надо за эти короткие тридцать минут ужиться с ними, попытаться понять их и стать понятным для них. К такому невозможно привыкнуть.
Я посмотрел в зал из-за кулисы, когда Ангелина Капитоновна читала середину композиции. Зал был полон. В ярком свете люстр лица людей показались сосредоточенными и напряженными. Несколько женщин в передних рядах вытирали слезы.
"Наде бы пожестче читать, - подумал я, слушая Захарову. - Сергей и Таня не должны вызывать жалостъ. Если только одна жалость, то зачем все это? Главное не то, что выпало на их долю, а то, как они преодолевают трудности... Это должно звучать убедительно и точно... Всегда, везде... Ангелина Капитоновна очень податливый человек, увидит слезы в зале и сама срывается, на бабью жалость, Начивает жалеть и персоважей и слушателей. Это скверно. Не следует идти на поводу у зала. Перед каждым выступлением ее необходимо разозлить, тогда она читает блестяще".
Композицию слушали внимательна, Захарова увлеклась и читала без купюр, все подряд, забыв о том, что время ограничено. Встреча затятивалвсь, Мне предстояло выступать последним, говорить перед, утомленной аудиторией очень трудно, это я знал.
- Ничего, старичок, вее образуется, - успокаивал Тарас Михайлович. Публика подобралась благодарная, слушают тебя всегда с интересом, бояться нечего.
Ангелина Капитоновна закончила читать и под гром аплодисментов ушла со сцены, утомленная и девольная.
- Народ собрался... - шепнула на ходу, - муха пролетит - сдышно!
"Муха... А у меня- всего пжтнадцать минут! Не аваешь, с чего начать, что сократить и чем закончить"".
Аудитория действительно подобралась, благодарная. Слушали затаив, дыхание. Я с первых же сдо" почувствовал ту благожелательность и внимание, которые немедленно передаются от слушающих к говорящему. Говорить хотелось много и откровенно. Во второй половине выступления, когда я рассказывал о своих мытарствах по издательствам и журналам, мое внимание привлек чей-то пристальный, неотрывный взгляд. Попытка уйти от него не принесла успеха. Меня как будто гипнотизировали. Я посмотрел в дальние ряды, пробежал взглядом по ближним, остановился на первых и внезапно умолк, сам не понижая отчего.