В пятом кресле от края, слева, сидел мой давний киевский редактор, делал какие-то еле заметные знаки руками и широко улыбался. Я оборвал паузу и продолжал выступление. Не знаю уж, как мне удалось закончить его. Я что-то говорил, и скорее по инерции, потому что в памяти вдруг с необоримой силой вспыхнули в те полные надежды и тревог дни в ожидании приезда редактора, и первая встреча с ним, и его исчезновение в Кадиевку, и его советы, и мои усилия в попытках переписать повесть по его рецептам, и статья в областной газете с неумеренными похвалами, и возврат рукописи, и те нелегкие для разочарований и неверия, которые опять пришлось пережить. Со сцены вслух я говорил об одном, а в душе молча, всем существом гнал от себя неожиданно нахлынувшие мысли. Редактор сидел в нескольких метрах от меня и улыбался. Мелькнула было мысль выложить вот сейчас, здесь, перед этим залом, все, что творится на душе, назвать вещи своими именами, но что-то удержало от этого шага. Потом, уже на улице, он подошел ко мне:
- Поздравляю, старик! Ты хорошо говорил. Мы помолчали.
- Да... - вздохнул редактор. - В общем-то, оно к лучшему, что так получилосъ. Видишь, ты сразу в Москве выпрыгнул. Два миллиона тиража - это, старик, не фунт изюма! Такое начинающему автору только присниться может! Он как-то коротко и неловко хохотнул и добавил: - Но это пусть тебе не кружит голову! В повести еще есть над чем поработать. Врачи, например, да и эта выпивка...
- Да, конечно... - согласился я.
- Над чем работаешь?..
- Да так, кое-что...
- Ну присылай нам. Поддержу, помогу...
- Наверное, было бы лучше, если бы вы никому и никогда не брались помогать...
Мы сели в машину и уехали.
- Ты что-то бледен, старичок, - подсел ко мне Тарас Михайлович. По-моему, все прошло отлично. - Он помолчал и похлопал меня по плечу. - Ну, ничего, ничего... В жизни всякое случается. Халтурщики везде есть. В литературе их тоже дополна. Это был твой редактор?
- Да.
Любоваться Киевом, а тем более варить уху на Трухановом острове нам, осторожно говоря, было некогда. График наших выступлений перед трудящимися Киева был настолько плотен, что мы едва поспевали с одного предприятия на другое. Вконец измотанные за день, в гостиницу возвращались поздно вечером, наспех ужинали и спешили в номер отдохнуть, набраться сил для следующего дня. А с утра все начиналось сначала.
И все-таки еще одна встреча, состоявшаяся в перерыве между выступлениями, запомнилась мне. Честно говоря, я был несколько удивлен и растерян, услышав о том, что находящийся сейчас в Киеве врач-геронтолог из Парижа, внук великого русского пиеателя Л. Н. Толстого, хочет познакомиться со мной. Почему-то ожидал увидеть широкоплечего, коренастого мужика, с широкой окладистой бородой или, по крайней мере, с большими пышными усами и высоким светлым лбом.
К нашему столику в ресторане быстрыми, энергичными шагами подошел гладко выбритый, невысокого роста человек и, протягивая мне руку, с еле заметным акцентом отрекомендовался:
- Толстой... Сергей Николаевич...
Я встал и замешкался. Толстой заметил смущение и, видимо вспомнив, что у меня нет рук, положил свою руку мне на плечо и приветливо улыбнулся.
- Много слышал о вас у нас во Франции, читал ваши произведения, и вот... - Он смущенно опустил голову и тут же энергично резко вскинул. Никак не мог поверить... - Он посмотрел на мои протезы и слегка прикоснулся к ним рукой.
- Как вы находите землю своего знаменитого деда? - спросил я, а все думал о том, как неестественно и жестко прозвучали его слова "у нас во Франции", они почему-то очень удивили меня, даже поразили: внук Льва Николаевича и вдруг - "у нас во Франции".
- Вы верите в бога? - спросил Толстой и, сощурившись, пристально посмотрел на меня. - Нет, если не хотите лгать, не отвечайте стандартными фразами, принятыми у вас.
- Разве высказывание своих убеждений, расходящихся с другими, уже есть ложь?
- Я молюсь за вашу страну и хотел бы видеть ее иной.
- Не понимаю...
- На земле моего деда не осуществлены даже те нравственные и идеологические принципы, о которых мечтал он.
"Однако ж ностальгией вы, уважаемый, не заболеете", - подумал я, глядя на его сердитое лицо и злые блестящие глаза.
- В смысле принципов мы, очевидно, пошли дальше Льва Николаевича, к более высоким и гуманным. Все течет и изменяется. Диалектика. Или вы ее не признаете?
- Как вы относитесь к свободе?
- Положительно.
- Я не-так сформулировал свою мысль. Ваше отношение к свободе личности? Достаточна ли она в вашем обществе?
- Вы говорите "свобода"... Наверное, мы вкладываем разный смысл в это слово. Что делал бы человек в вашем обществе, очутись он в моем положении?
Толстой, очевидно, не ожидал такого вопроса, удивленно вскинул брови, пристально посмотрел на меня и натянуто улыбнулся.
- Жил бы, наверное...
- Как и на что?
- Право, я не думал об этом.
- А вы подумайте.
- Я уже говорил, что читал ваши произведения. Повесть и рассказ. Перевод на французский язык не блестящ. Но вот скажите мне на милость, почему все персонажи в ваших произведениях сердобольные добрячки? Вы же не будете доказывать, да и вряд ли найдете такие доказательства, что в жизни так и есть! Или у вас на самом деле нет плохих людей?
- Почему же, есть...
- Ну вот...
- Скажите, пожалуйста, что вам больше запомнится: то, что человек ни за что ни про что в критический для вашей жизни момент дал вам свою кровь или то, что... ну не знаю, вас обсчитали в магазине? Что важнее для вас? Что ценнее в человеке - доброе или злое? Что, по вашему мнению, должно восторжествовать на земле - взаимопонимание или раздор? Что хотели бы вы видеть - гуманное, свободолюбивое общество или стаю голодных волков? Вы врач. Какому коллеге вы бы подали руку: тому, кто, забыв о собственном отдыхе и благополучии, сидит у постели больного, или тому, кто трусливо прячется за спину другого? Я хочу, чтобы на земле торжествовало все доброе и хорошее. Я хочу утверждать это своими произведениями. А зло... что ж, зло, оно есть и, наверное, еще долго будет... Но чем больше каждый из нас сделает добра, тем меньше останется зла.
- Да, но есть зло, к которому вынуждают обстоятельства, уклад общества. Вынужденное, так сказать, зло... Ради добра...
- Мне это непонятно. То, наверное, обыкновенная трусость.
Мы долго говорили в тот вечер. Пришлось даже опоздать на очередное выступление. Но убедить друг друга мы, кажется, не смогли. И на заводе "Арсенал" в большом, залитом светом Дворце культуры, выходя на сцену, я с каким-то доселе неизвестным наслаждением подумал, глядя в лица рабочих! "У нас с ними все наше, все одно: и небо над головой, и Родина, и судьба".
И, наверное, я никогда не забуду, как после выступления ко мне подошел пожилой высокий человек, крепкой, мозолистой рукой взял за плечо и чуть дрогнувшим голосом оказал:
- Сто лет жить тебе, сынок!
Да, много радостей, раздумий, огорчения, тревог принес этот мой незабываемый, уходящий 1967 год...
"Уважаемый товарищ Титов!
Простите за беспокойство и плохое владение русским гайкам. Мне очень надо написать вам.
Я с наслаждением прочитал вашу повесть. Взволнован героической судьбой двух молодых советских современников - Сергея и Тани. Не очень-то часто встретишься в жизни с такой верной сильной любовью.
Чехословацкое радио объявило в этом году конкурс на лучшую инсценировку советских прозаических произведений. Мне ваша повесть так запала в душу, так понравилась, что я не удержался от соблазна, еея за стоя, и через некоторое время инсценировка была готова. Я работаю редактором в издательстве театральной литературы столицы Словакии - Братиславе, имею опыт в подобной работе. Надеюсь, что словацкий слушатель с удовольствием примет взволнованный рассказ о несгибаемой воле, о мужестве, об утратах и победах двух юных представителей нового мира.
Если вам нетрудно, напишите несколько слое нашим слушателям, и я с удовольствием процитирую их перед началом спектакля.