— А как зовут вашего дядю?
— Иосафом.
— Тоже, значит, «И»... — задумчиво проронил Шумилов.
Учитель посмотрел удивленно. Нет, он мне определенно нравился. В нем было что-то вызывающее доверие и симпатию.
— А теперь, Дмитрий Иванович, подумайте, что бы могло это значить? — И Шумилов выложил на стол перед молодым человеком газету с заметкой о самоубийстве учителя Дмитрия Салаева, метрическое его свидетельство и удостоверение личности.
Учитель оторопел. Никогда он не получал этого свидетельства. Не был в нашем городе года два. Что касается удостоверения, то оно «чистая липа», так как подписано несуществующими лицами.
Учитель вынул свое удостоверение: подписи были другие.
Документ покойного был чистейшей воды подделкой. И надо думать, настоящее свидетельство о рождении было призвано его подкреплять.
— Хотите ли вы нам помочь? — спросил Шумилов.
— Я готов! — охотно откликнулся молодой человек.
Беседа с Салаевым закончилась тем, что Шумилов дал ему задание: на следующее же утро отправиться в село Воронки, место своего рождения, и обратиться к священнику местной церкви с просьбой выдать ему копию метрического свидетельства.
Мне казалось, что я поняла ход мыслей своего начальника.
По-видимому, священник — сообщник преступников, он и выдаст копию, но при этом безусловно забьет тревогу, боясь разоблачения. И будет искать людей, толкнувших его на подлог, чтобы предупредить их.
Именно он может привести нас к виновникам.
Когда мы расстались с Салаевым, был уже вечер. Погода испортилась. Дул северный ветер. Время от времени срывался косой, холодный дождь. Подняв воротники плащей, мы с Шумиловым брели по тротуару, стараясь укрыться под листвой, обильно свисающей из-за оград.
Шумилов спросил у прохожего дорогу на городское кладбище. Я удивилась: к чему бы это? Но у меня уже выработалась привычка не задавать вопросов. Привычка, которую культивировал мой начальник. Сейчас он сосредоточенно молчал, кутаясь в свой тонкий плащ и слегка сгибаясь под порывами ветра. Дождь не шел больше, но ветер был полон влаги, его дуновения походили на мокрые шлепки по лицу, а земля под ногами хлюпала, словно мы брели по болоту.
В действительности это была немощеная дорога, уже ведшая нас из города. Мы шли в темноте под сине-черным, волнующимся небом.
Шумилов шел уверенно. Я все же не удержалась и спросила, откуда он знает дорогу.
Он ответил сухо и, как мне показалось, раздраженно:
— Для этого не надо быть Шерлоком Холмсом: кладбище всегда располагается на доминирующей высотке, а направление указал нам прохожий.
Я промолчала, и мы продолжали путь.
Вдруг Шумилов спросил:
— Как вы полагаете, сторожу можно довериться?
Я опешила. По мне, так я, конечно, полмизинца не доверила бы этому деятелю заступа и могилы. Тем более государственное дело.
Я замялась. И тогда он сказал твердо:
— Этот человек будет помогать нам.
И я поняла, что он вспомнил о сыне сторожа, убитом белогвардейцами.
Между тем мы незаметно вступили на территорию кладбища. Незаметно, потому что ворота были сорваны и сама ограда полуразрушена. Тут, под большими развесистыми деревьями царила полная темнота, и мы стали светить себе фонариками.
Кладбище, конечно, невеселое место, но такое запущенное, да еще в ненастную ночь... Это было зрелище почти фантастическое. Высокая трава стелилась под ветром и словно бежала за ним, силясь оторваться от земли. Когда луч фонарика падал вбок, тесно поставленные друг к другу кресты разной величины и формы казались кучкой соглядатаев, медленно и упорно бредущих за нами. Кирпичи, которыми была выложена дорожка, разъехались, и мы то и дело попадали ногой в глинистое месиво, намытое недавним дождем.
Шумилов пробормотал:
— Сцена на кладбище из «Гамлета». Как это у Шекспира? «Но если сон виденья посетят...»
Я никак не могла продолжить этот разговор. О «Гамлете» я знала только, что он был представителем паразитирующего класса и от нечего делать разыгрывал комедию с привидением. По-видимому, моего начальника интересовало в «Гамлете» нечто иное.
Но я раз навсегда дала себе зарок: не соваться в неизвестные мне сферы. В заводской библиотеке я до Шекспира не дошла, а училась я в школе в так называемый «переломный период». И наш словесник саботировал. Так что школу мы кончили почти что без литературы. И без Шекспира.
По-моему, Шумилов об этом подумал. Во всяком случае, больше с Гамлетом ко мне не адресовался.
Да и времени уже не было. Как-то неожиданно моргнул между веток ели тусклый желтоватый огонек, и мы оказались у самой сторожки. Занавески на окне не было, и, подойдя вплотную, мы увидели Пал Палыча за непокрытым деревянным столом. Он сидел в неестественно напряженной позе, перед ним стояла наполовину опорожненная бутылка и какая-то еда.