В отличие от меня, Китти было за что петь хвалебные речи. Здесь сидели женщины, которые собственными глазами видели, какой преданной матерью она являлась. Почему же все молчали?
Наконец к сцене подошел Кевин Долан и прошептал что-то на ухо преподобному Теду. Я выдохнула, решив, что кто-то все-таки собрался сказать что-нибудь о Китти. Но тут Кевин, продолжая шептать, показал. На толпу. На дальний конец зала. На меня.
— Кейт Кляйн? — произнес преподобный.
Головы повернулись. Шепот волной прокатился вдоль проходов. Кровь отлила от моего лица. Я покачала головой. Преподобный Тед, казалось, этого не заметил.
— Кейт Кляйн! — воскликнул он и впервые за все утро попробовал осторожно пошутить: — Прошу, пройдите!
Я потрясла головой и губами обозначила слово «нет», стараясь сохранить на лице выражение должной сдержанности. Мое «нет» не приняли во внимание. Меня взяли за руки и подтолкнули к проходу, по которому я двинулась в тесных туфлях. Потом каким-то образом Кевин Долан деликатно направил меня к кафедре.
— Извините, — пробормотал он. — Может, я вас неправильно понял, но разве вы не сказали мне, что работаете над речью для панихиды?
«Попалась… — подумала я. — Ох, Кейт, ты крепко влипла!» Я мертвой хваткой вцепилась в края кафедры и посмотрела на присутствующих — триста моих современников из Коннектикута — без единой мысли в голове, что же я им скажу.
— Китти Кавано была… — с усилием сглотнув, начала я.
— Громче! — крикнули в задних рядах.
— Не слышно, — поддержал еще кто-то.
Я прочистила горло, поправила микрофон, сморщившись, когда он взвизгнул, и попыталась снова начать.
— Китти Кавано была хорошей матерью и хорошей женой. Как мы все уже слышали, — слабым голосом добавила я. — И она делала важную работу — она…
Проводила таинственные дни в Нью-Йорке, вероятно, обманывая мужа, который, возможно, обманывал ее.
Господи, помоги. Я проглотила комок в горле.
— …она пыталась разобраться, что значит быть хорошей матерью, хорошей женой, хорошим человеком в наше время. Очевидно, мы не все согласны с тем, что она говорила…
Я вытерла лоб, пока в последних рядах кто-то возмущенно втянул воздух.
— Но все мы согласимся с тем, что быть родителем нелегко. Действительно, очень и очень нелегко. Труднее, чем мы читаем во всех этих книгах, труднее, чем нам показывают в кино. Думаю, Китти будут помнить потому, что она не боялась задавать эти трудные вопросы, пыталась найти свои ответы, и плевать ей было на то, что иногда ее мысли шли вразрез с нашими привычными представлениями.
Я снова провела рукавом по лбу и почувствовала, что пот ручейком бежит по спине, и лифчик сзади промок насквозь. Наверное, я выглядела как Альберт Брукс в фильме «Теленовости». В памяти пронеслись те немногие разы, когда я видела Китти — действительно видела ее. Китти в платье розового льна улыбается своим дочерям; Китти, мертвая, распростертая на полу собственной кухни, и кровь на шелковой блузке цвета старого бордо.
«Петь, — подумала я. — Пропеть ей хвалу».
— И вот… может, мы все споем песню. В память о ней.
Я незаметно провела указательным пальцем над верхней губой и поняла, что, несмотря на годы занятий вокалом, несмотря на знакомство с каждой джазовой композицией, несмотря на то, что я выросла в семье одной из выдающихся сопрано мира и одного из лучших гобоистов страны, я не могла вспомнить мелодию ни одной песни. Ни одного куплета, ни единой ноты. Ничего. В голове было пусто. За исключением… Я глубоко вздохнула.
— Если весело живется, делай так — хлоп-хлоп.
Мой голос сорвался на последнем слове. Аудитория ошеломленно смотрела на меня. Преподобный Тед наморщил широкий лоб. У Кевина Долана отвисла челюсть.
Наконец Лекси Хагенхольдт и Кэрол Гвиннелл вместе хлопнули в ладоши и запели:
— Если весело живется, делай так — хлоп-хлоп.
Еще несколько человек несмело хлопнули в ладоши в такт, их лица хранили выражение вежливой незаинтересованности, а голоса были деликатно тихими.
— Если весело живется, мы друг другу улыбнемся, — вступил преподобный Тед своим приятным баритоном.
— Если весело живется, делай так — хлоп-хлоп, — пел Кевин Долан.