— Это, конечно, э-э, офигенно щедро с твоей стороны, но…
— Я не закончил.
Выдергиваю от него свою руку.
— Зато я, думаю, закончил. Как тебе сказал еще вчера.
— Да мать твою. — Что-то вспыхивает в его глазах. Какая-то первобытная свирепость, которая, по идее, не должна мне нравиться. Но она напоминает о том моменте, когда я впервые увидел Лори, такого отстраненного, холодного и отчаянного. Будто он ждал, чтобы его приручили. Чтобы стать моим. Совсем не этого терпеливого взрослого, который хочет исправить мою похеренную жизнь. — Это не жалостливая щедрость.
И он опускается на колени.
С руками за спиной, как в самый первый раз.
Из меня вырывается такой позорный сдавленный звук. Потому что Лори настолько идеален в этой позе, и я — даже усталый, печальный, растерянный и невменяемый — так его хочу, что все аж горит. А вот само вставание на колени… Не знаю, что оно значит здесь и сейчас. Вдруг он так говорит, что это все, что он может мне дать? И да, наверное, в последний раз, когда предлагал, я и не знал, как хотеть чего-то еще, но с меня хватит работать с тем, что есть.
— Лори, я…
— Это не подчинение.
— Нет?
— Нет. — Он поднимает на меня взгляд, тоже усталый, но для меня Лори никогда еще не был таким красивым, как в этот момент. Сильным, открытым и бесстрашным, как когда отдает свое тело в мое распоряжение. — Это любовь.
Тоби долго не мог ответить. Он по своей природе был таким неусидчивым, склонным к резким движениям мальчиком, что в его неподвижности всегда виделось что-то слегка пугающее. А сейчас особенно.
Когда он только вошел, весь бледный и хрупкий в слабом утреннем свете, времени хватило только на реакцию. Но сейчас, когда ко мне вернулась способность мыслить, я начинал гадать, было ли все, что я сделал хоть в каком-то смысле… благоразумно. Не перегнул ли я палку? Этого ли он хотел? Поймет ли он? Или все мои действия — примчался через пол-Лондона, ждал в его комнате, так на него кинулся — лишь выставляли меня дураком.
Но какая разница? Некоторые поступки стоили своих последствий, какими бы те ни оказались. И потом, во всем, когда-либо сказанном или написанном о любви, я не мог припомнить ни одного случая, где ее называли бы благоразумной.
Я попытался еще раз, предлагая себя ему без стыда и сомнений, в самых простых и ясных из известных мне слов:
— Я люблю тебя.
Тоби сделал вдох, такой глубокий и рваный, что затряслось все его тело. А в следующий момент он оказался у меня на коленях, мокрое лицо вжималось мне в шею, руки обвили меня крепко, как плющ.
— Правда? Господи, что, правда-правда? Ты меня любишь?
Он весь состоял из выпирающих костей и острых углов, но я подгреб его еще ближе и прижал к себе.
— Да. Уже давно. С Оксфорда, как минимум. Или, наверное, еще раньше.
Он чуть откинулся и выдал слабую, но широкую и искреннюю улыбку сквозь слезы.
— С того момента, как меня увидел, да?
— Вряд ли, милый. Ты был слишком юн и чересчур груб.
— Значит, дело в моем восхитительном парке в Пемберли[37]. Господи… — Смех стремительно исчез, и мне было жаль, особенно когда увидел вновь оседающие в его глазах тени. — …Лори, ты уверен? Прям твердо уверен? Ты же видел… ну… мою жизнь. Тебе серьезно именно этого хочется?
— Мне хочется тебя. Того, кто ты есть, а не то, что ты делаешь или не делаешь. — У него вырвался тихий звук, почти всхлип, и явно слышимое в нем облегчение пронзило меня свежей дозой вины. Но тут Тоби по-хозяйски сжал пальцы в моих волосах и пробормотал: «Спасибо» — и счастье окатило меня, словно летний зной.
— За что спасибо? — не удержался я.
Он рассмеялся, но когда вновь заговорил, голос был ровным, а лицо абсолютно серьезным:
— Что пришел за мной.
На полу становилось неудобно, не взирая на все прелести объятий с Тоби. Я потянул его наверх и за собой к кровати. Даже такая секундная разлука, казалось, заставила его нервничать, и стоило нам усесться, как он тут же с приглушенным вздохом свернулся у меня под боком.
— Но Тоби?
— Да? — пришел ответ очень слабым голосом.
— Ты должен мне рассказывать. Доверять.
— Разве не у меня на этом пластинку заело?
— Уже не только. — Я осторожно развернул его лицом к себе. Вытер слезы и убрал челку с глаз. — Я серьезно. Тебе больше никогда не придется меня ждать. И когда я задаю вопросы о твоей жизни, то не пытаюсь быть тебе родителем, или другом, или школьным психологом. Я спрашиваю как твой… парень, любовник, партнер, мужчина, который хочет тебя трахать, мужчина, который тебя любит.
— Мне просто казалось, что тебе не захочется быть никем из перечисленных, если узнаешь, как я капитально все запорол.
Часть меня чувствовала легкое раздражение из-за того, что где-то в душе он считал меня таким конченым говнюком. Но с другой стороны, последние три месяца я был занят выискиванием любого предлога, чтобы оттолкнуть его и удержать на расстоянии, так что, наверное, сам заслужил. И такие вещи можно излечить только временем, преданностью и любовью безо всяких оговорок. А сейчас я просто поцеловал мокрый кончик его носа.
— Это потому что ты дурачок.
Он состроил оскорбленную мину, но глаза его выдали. Там искрились веселье и надежда. А еще через секунду он толкнул меня на спину, забрался сверху и поцеловал так крепко, что вдавил мои губы в зубы. Но мне было все равно. Эту красивую боль я приветствовал, потому что она шла от Тоби. И мы еще долго целовались, глубоко и слишком интимно, на его детской кровати.
После он снова пристроил голову у моего плеча.
— Эм… Лори?..
— Да?
— Вот то, что ты говорил. Что быть потерянным нормально? — Он развернулся ко мне лицом, и его глаза были такими же бездонными и голубыми, как небо за окном. — Ты серьезно? Правда поможешь мне разобраться со всей этой херней?
— Обещаю.
— Ты типа… реально хочешь таким со мной заниматься?
— Да. Я все хочу.
Почему-то эти слова заставили его улыбнуться.
— Что, и даже всякую никому не нужную ерунду?
— Все. — Я осторожно пнул его щиколотку. — И больше никакой «никому не нужной ерунды». Ты о моем парне говоришь, в конце концов, или о ком?
Он перевернулся на живот, лениво разглядывая меня из-под ресниц.
— Да, это мысль. Такой классный парень, как ты, никогда бы не стал встречаться с кем-то ерундовым.
— В точку, юноша.
Какое-то время мы лежали в обнимку в тепле и тишине, и я опасно близко подошел к тому, чтобы заснуть. Что, в свою очередь, напомнило об одном вопросе, который собирался задать.
— А где ты был этой ночью?
— А… Я это, вроде как поехал в хоспис.
— Что?
— Знаю, идиотизм еще тот, — вздохнул он. — Но хотя бы забрал кое-какие вещи деда. В смысле, пока не рассыпал все по полу.
— Прости. То есть, ты не ожидал меня здесь найти?
— Естественно, нет. Но если захочешь повторить, не сдерживайся. В любое время.
Я ответил чуть ироничным взглядом.
— Как насчет того, чтобы в следующий раз, когда мы поругаемся, просто заставить меня спать на диване, как делают нормальные люди?
— Как насчет вообще не ругаться?
— Ох, милый, все пары ругаются. Важно то, как ты с этим справляешься. — Он не выглядел полностью успокоенным, так что я продолжил: — Ничего, разберемся.
Его ладонь ужом проскочила в мою.
— Хорошо. Но вообще не могу представить, что мне когда-нибудь захочется, чтобы ты спал на диване.
Я едва не ответил: «Ты погоди», но любовь сдержала язык.
В конце концов, что плохого в том, чтобы ему поверить?
— А что ты принес? — спросил я вместо этого.
— А, э, в основном тут медали деда и фигня, которую я для него делал. — Его глаза застенчиво уставились в стену. — Я… Я могу, ну… показать тебе, если хочешь?
— Конечно, хочу.
Мы уселись на полу, чтобы Тоби смог собрать все и аккуратно уложить обратно в коробку. Иногда он замирал над чем-то или пытался мне объяснить, давал ненадолго подержать эти бережно хранимые частички его жизни, которые он когда-то делил с другим человеком, которого любил.