Они высекают совсем другой звук — тихий и стремительный вшух, словно мимо меня пронеслась стайка острокрылых птиц.
И… Лори… Господи… он хоть и кричит, но не вот от боли, а больше от внезапности нового ощущения, наверное. А пока он весь затерялся в моменте, я покрываю его плечи и верхнюю часть спины мелкими жалящими уколами и смотрю, как вспыхивают и гаснут точки соприкосновения, словно рой комет в красном небе. Теперь Лори уже двигается, но не так, что я теряю ритм, а скорее навстречу мне и моим махам, и мы становимся одним целым, а наше тяжелое дыхание сливается с шероховатым шепотком конского волоса по коже и нечастыми лихорадочными стонами Лори.
Я влюбился. Охереть, влюбился вот в это все. И люблю, что заставляю Лори страдать, и так люблю его самого.
Я весь взмок, хватаю ртом воздух, а сердце так и бухает в груди, и даже не знаю, кончу сейчас, или засмеюсь, или заплачу, или… или…
Разворачиваюсь боком, подбираю ближе плетку и со всей дури обрушиваю ее на Лори, запускаю в него хвостами, словно пригоршней игл. Он дергается и вскрикивает одновременно с такой силой и беспомощностью. Этот скованный цепями мужчина, который для меня терпит боль, который ради меня не боится быть слабым или не стыдится бояться. Самый смелый, самый сильный, самый красивый из всех, кто мне когда-либо встречался.
А затем я отбрасываю плетку и обвиваю его руками, прижимаюсь ко всем горящим и саднящим местам, что сам же оставил на его теле, а он так отчаянно выдыхает: «Да-а, боже, Тоби, коснись меня, пожалуйста», что я и слышу-то только потому, что и сам думаю о том же. И целую, кусаю, впиваюсь в него ногтями, и малость даже по-настоящему плачу, но это такие хорошие слезы, что ли, и Лори шипит от пролитой на его ободранную кожу соли. Но все равно вжимается в меня, все равно подается навстречу прикосновениям и отвечает на мою мешанину всхлипов и рычания одними «пожалуйста», и «да», и «Тоби».
Самое странное, что несмотря на фонтан слез, мне совсем не грустно. Из меня просто так и льются все эти чувства — буйно, неистово и восторженно, словно именно этого я и ждал всю жизнь, и теперь все наконец-то обрело смысл. Нет, я не стал целым и тому подобная дурь — я и так им был — но куча кусочков меня теперь подгоняется друг к другу так, как не получалось соединить их раньше.
С Лори. Благодаря Лори.
Меня просто раздирает от жажды взять его, завладеть и блаженствовать от того, что он мой и так, и вот так, и в других самых разных смыслах.
Трясущимися пальцами я отстегиваю наручники. В голове смутно мелькает беспокойство о его руках и коленях, но не думаю, что он долго пробыл в такой позе, а когда говорю ему: «Вставай», он мешком повисает у меня на руках и дает приподнять и пихнуть себя на кровать. Ни грамма сопротивления, никакой борьбы, даже ладони вперед не выставляет для подстраховки — просто падает, полностью подчинившийся, слепой и беспомощный, а его спина представляет собой полыхающее свидетельство всей моей любви и свирепости.
— Не двигайся.
Кажется, член у меня начнет извергаться, как гейзер, стоит его коснуться, но все же как-то ухитряюсь покрыть его смазкой.
А вот Лори не готовлю. Хочу, чтобы и это тоже доставило ему немного боли. Чтобы служило постоянным напоминанием, как и отметины на коже. Хочется сделать ему такой подарок. Потому что с ним я тоже могу быть бесстрашным.
Подпихиваю его ноги пошире в стороны, отчего он издает сдавленный стон нетерпения и стыда, но больше пока не трогаю. Не сейчас.
Он слегка ерзает, вскидывает бедра, и я краем глаза замечаю подтянувшиеся вплотную к телу яички, тень горящего желанием члена.
— Пожалуйста? — чуть неуверенно пробует Лори.
Обожаю, когда он умоляет, но мне хочется другого. Нагнувшись, я сшибаюсь с ним телом и трусь об его спину, пока он не начинает ахать и извиваться. Дотягиваюсь губами до его уха и шепчу:
— Хочешь, чтоб я вставил? Тогда покажи мне себя.
А затем снова встаю и жду, дрожа от похоти и власти, жестокости и любви, с подсыхающими на щеках слезами и намокшей от пота спиной.
Лори сдавленно и стыдливо мычит и долго не решается, хоть я и не сомневаюсь, что он не откажется, нисколько не сомневаюсь. А потом его руки заходят за спину, разводят в стороны ягодицы, и вот он уже весь открытый моему взгляду, беззащитный, непередаваемо просительный и красивый до кончиков ногтей. Меня хватает на миллисекунду невозмутимости и самообладания, а потом я буквально вламываюсь в него, как тощий джаггернаут-недорослик, который скорее сдохнет, чем откажется от мысли о проникновении в чужую задницу.
И… Ну… У меня получается. Хотя в какой-то момент уже начинаю сомневаться, но тут Лори берет и так резко с болью выдыхает, а потом — елки, потом он поддается, и я оказываюсь внутри. Идет туго, но смазки достаточно, чтобы не думалось, что рискую там и правда что-то повредить. Мне нравится это мнимое принуждение — наше притворство, будто я реально мог взять над ним верх, и его выпоротое и саднящее от боли тело было силой порабощено моим.
Я отпихиваю его руки, чтобы не мешались, и подтягиваю бедра навстречу моим толчкам. Пальцы Лори бессильно скребут по кровати в такой инстинктивной реакции на потерю физического контроля над собой, но к тому времени я сижу уже глубоко внутри и сейчас уже вроде как знаю, что нужно делать. Все тело Лори обмякает, когда его шарахает удовольствием, а вырвавшийся из него при этом звук пойдет в мою личную галерею славы: экстаз, и облегчение, и благодарность, и подчинение.
Я впиваюсь пальцами ему в бока и трахаю, как в жизни никого не трахал. Не осмеливался. Но оставленные мной отметины на его коже поют сиренами, зазывая взять, использовать и еще раз вот так нас объединить. И кажется, чем менее бережное отношение я демонстрирую, тем сильнее отвечает Лори: извивается подо мной, вскрикивает в бессильной страсти от каждого жесткого толчка, которым я его награждаю.
Это как порка. Ритмы, и комбинации, и контроль, и неприкрытое ощущение собственного могущества от того, что тебе отвечают так, как Лори сейчас. Все, что мы даем и берем друг от друга в эти секунды чистого идеального слияния. Я знаю, как подвести его к обрыву и как вернуть назад, как доставить себе удовольствие и отказать ему в его, пока он не начинает практически хныкать от нетерпения и умоляет меня коснуться, вставить, позволить кончить. А когда я не позволяю, когда проявляю жестокость, он взвывает, и протестует, и любит меня еще больше. Отчего я смущен, польщен, тронут и так чертовски счастлив, что он может найти во мне такое и любить его.
Хочется пробыть в этом состоянии вечно, но для меня тут слишком много удовольствия, и власти, и Лори, когда он такой Лори — до невозможности прекрасный и потерявший голову, ни грамма самоконтроля или гордости, все покровы сорваны, и осталось лишь вот это. Потому что за стыдом, страхом и уязвимостью можно найти только что-то настоящее: секс, и любовь, и нас.
Я падаю ему на спину, до сих пор находясь глубоко внутри, и впиваюсь зубами в плечо, во всю эту раскрасневшуюся и нежную кожу. Я такого… не планировал.
Но думать могу только: «Мое».
И Лори вскидывается навстречу моему укусу, моему телу, и кончает с хриплым диким криком — только от зубов, прикосновений и члена.
Я сам чуть было не кончаю, но проявив выдержку, достойную мирового рекорда, и наверняка нанеся какие-то серьезные внутренние повреждения яйцам, сдерживаюсь. И вместо этого со всей возможной осторожностью выхожу из Лори. Мне даже практически не нужно себя трогать — достаточно одного его вида, как он лежит тут передо мной содрогающейся тушкой, помученный и оттраханный, покрытый следами от всех способов, которыми я его имел. И я фонтаном изливаюсь ему на спину — белое на красном — а Лори принимает и это. С той же грациозностью, той же щедростью, смелостью и энтузиазмом, с которыми он берет все, что я даю: член, жестокость, поцелуи. Себя.
Меня едва хватает на то, чтоб не рухнуть на него плашмя, смазав все плоды своих трудов. Приземляюсь на бок рядом, и Лори лежит в той же позе, в которой я его оставил, как будто на нем до сих пор цепи, а его спина еще чуть ходит ходуном в отголосках всего, чем мы только что занимались. Протянув руку, я сдвигаю галстук ему на лоб, и он выныривает, моргая мокрыми ресницами.