Вспоминая...
Вспоминая те, полные моих проклятий и моего счастья, десять лет, я всё пытаюсь понять, что за сон мною владел тогда, и как мне удалось выбраться из этого пьянящего дурмана, всего лишь утратив что-то навсегда из души своей, но уцелев, хоть и непонятно пока — для чего? В те годы я был ещё по-юношески непокорен и готов был с равным удовольствием тонуть в пороке и сражаться за святые идеалы. Идеалов мне не дали — веры не было нигде и пришлось выбирать порок. Горячая кровь кипела, ночь манила своей загадочностью и в каждом трактире, где я появлялся, мне удавалось найти приют любви, а нередко и драку. Драться было даже приятно. Подвыпившие горожане, славные вояки, а то и потомки родовитых кровей, становились одинаковы под воздействием хмеля и драться с ними, особенно на глазах у какой-нибудь очередной легкомысленной красавицы, чье имя я забывал сразу же, было чем-то вроде смысла всех моих бесприютных ночей. В те годы я был не только молод и душою, и телом, непокорен всему и всем, в те годы я, как любой выходец, потомок нищеты, был по-настоящему амбициозен. Меня манила недоступная мне роскошь, увлекали нарядами те дамы и господа, что прохаживались по улицам в дни особенных торжеств, да проезжали в своих помпезных каретах, золота в которых было гораздо больше, чем видел мой папаша за всю свою жизнь вместе с его отцом и отцом его отца. Да и как было не волноваться от всех этих бесконечных кружев, шелка, бархата и атласа, что обвивал тонкие станы женщин; как можно было не терять голову от всех ароматов духов и пудры, от помад; не тянуться следом за теми, кто так беззаботно перешептывался о любовных делах и так заразительно хохотал… Я был амбициозен тогда. Я не мог этого иметь, знал, что не смогу иметь никогда — потомственный лавочник, отец и дед которого всегда считали все до копейки, не могли позволить себе ни одного сукна… А мне нравился тогда светло-зеленый, в которым ходили тогдашние щеголи! Мне нравились перстни на их руках, их кружева и их вина, мне нравились их кареты. Но я жил на втором этаже, под самой крышей протекающего чердака, вставал с рассветом и каждый день должен был крутиться по делам лавки, бегать по городу то к зеленщику, то за фруктами, то за рыбой, то требовать долг, то просить, то давать… Мать же моя совсем не могла работать. У нее не сгибалась правая рука и висела совсем безвольно. Она была подслеповата, хоть и не была еще стара. Мой отец же был умудрен в те годы сединами и болен, а я оставался старшим сыном, которому надлежало почти что одному следить за лавкой, двенадцатилетним братом Огюстом и десятилетней сестренкой Жаннетт. Они, конечно, могли иногда и подсобить мне, но хотелось жизни, хотелось вдыхать воздух, а не отдавать последние жалкие гроши на очередной поднятый налог и убирать из ассортимента лавки то одно, то другое… Падало число покупателей, и мы едва-едва могли перебиваться с хлеба на воду. А отец слабел. Единственным моим отвлечением в те годы стала ночь. Я находил таких же, как я, приятелей, мы мечтали по кабакам, когда у кого-то были деньги и щедрость, мечтали, как все однажды измениться. Измениться все должно было вдруг и враз, но никто из нас не представлял, как именно. Мы пили, как могли и что могли. Мы дрались друг с другом и мирились, мы соперничали за любовь таких же несчастных как мы, девиц, которые выходили на улицы с единственной целью — заработать себе на похлебку. Впрочем, иногда случалась и любовь, так, например, я, целых три недели провел с изумительной девушкой — Ролан, лица которой я не помню, но замечательно помню копну ее каштановых волос… Но потом случилась иная встреча. Встреча, которой быть не должно. *** Уже не помню, кто мне рассказал о ней. Как-то за давностью лет и за сумасшествием событий сменяются и теряются имена, смешиваются лица, всё уходит, кроме каких-то обрывков, но оно, впрочем, и неважно. Кто-то сказал о ней, о моей…впрочем, она не была моей, но мне почему-то в мыслях всегда так и отмечается «моей», так вот — кто-то рассказал в тот вечер о моей госпоже Л. Она была родственницей придворного министра и, конечно, готовилась выйти замуж, но вот только свадьба постоянно откладывалась и переносилась, и менялись женихи ее. Ее родственник слишком быстро менял свое положение при дворе, переходил с одного места на другое, и нигде не было ему покоя. Везде у него появлялись новые враги и новые друзья и тот, кто раньше мог ему помочь и на союз, с родом которого он рассчитывал, вдруг оказывался бесполезен… Госпожа Л. Скучала страшно. Ей было запрещено покидать город. Она принимала у себя гостей и, в отсутствие какой-либо альтернативы, понемногу забылась в пороке. Говорили, что более порочной женщины ее юных лет не существует, но, если честно, тогда говорили слишком уж о многом, чтобы доверять хоть чему-то. Мне стало любопытно. Очень. Я узнал, где она живет и, таясь то за деревом, то за стеною забора, я выслеживал ее, пока однажды не увидел. Она была прекрасна. По-настоящему прекрасна. Госпожа Л. являла собою молодую девушку, в которой было то странное сочетание греха и невинности. Ее большие голубые глаза светились бесконечностью света, с нее можно было рисовать Марию, клянусь вам! Но ее пухлые губы кривила бесстыжая ухмылка. Черты — тонкие, нежные… она была призрачна, но в то же время, я чувствовал ее парфюм и понимал, как она реальна. Бархат обвивал ее тонкий и упругий юный стан, она была высокого роста, изящна и так потрясающе скульптурна, что в ту же минуту я забыл все. У нее была потрясающая копна черных атласных волос, спадающих до самой талии… Я был молод, нищ, горяч и амбициозен. Я следил за нею, каюсь! Я мечтал, чтобы хоть раз она мелькнула в окне в своем бельевом платье в свете луны, я мечтал, чтобы она бросила на меня хоть один взгляд, пусть даже взгляд презрения, но чтобы он был! Но она не могла видеть меня — я прятался в кустах, за забором и ночью. Днем я был рассеянным. Я перестал ходить в кабаки и все ночи проводил напролет у ее дома, надеясь на чудо, но в то же время страшно боясь его. Дела в лавке шли все хуже, повышался налог, а я еще и справляться стал из рук вон плохо. И даже когда умер мой отец, первая мысль моя была о том, что теперь я ночь или два не смогу быть у ее дома, а не о моем старике. Похоронили отца тихо. Совсем обезумев, я стал проводить у ее дома все больше и больше времени, ревностно наблюдая за тем, как у ее дома останавливаются роскошные экипажи, и из них выходят господа и дамы. Каждый был мне ненавистен. Каждый из мужчин — из этих холеных красавцев и щеголей в кружевах и светло-зеленом или голубом, мог оказаться ее любовником и одна только мысль о том, что все они ее видят, а я нет, сводила меня с ума… В те дни, проклятые десять лет назад, я совершенно забыл о своем брате и сестре. Мать пыталась приглядывать за ними, но дела в лавке шли все хуже, а я стал совсем потерянным. И тогда Огюст и Жаннетт были единственной отрадой матери, справляясь вместо меня почти со всем.