– Ты слышишь это? – спрашиваю напарницу.
– Да! – тоже шёпотом отвечает она.
И мы почти одновременно срываемся, перепрыгивая кочки и камни, огибая кусты, как две горные козы. То, что так животворяще журчит, как назло тоже облеплено кустами, но эти – непроходимые. У них длинные ветки-плети, сплошь покрытые острыми шипами. Мы с Цыплёнком летим вдоль них и вдоль берега ручья, как шальные, в поисках бреши в этом колючем заборе. И такое место вскоре находится.
Но… там уже занято.
5. Хозяин леса
Гора из коричневой шерсти, услышав нас, разворачивается и встаёт на задние ноги. Я знаю, кто это, я помню, что сейчас категорически нельзя поворачиваться к нему спиной и убегать – это спровоцирует у зверя инстинкт преследования, но убей не помню название животного.
– Ме-е-едве-е-едь! – воплем подсказывает Цыплёнок.
– Тихо! Не поворачивайся спиной! Не беги! Медленно… по шажочку отходим назад!
Едва я успеваю выдать инструкции, как медведь приподнимает верхнюю губу, обнажив зубы, и издаёт грозное:
– Рррррррррр!
И уже через мгновение мои ноги несут меня со скоростью света. Я перепрыгиваю кусты целиком, перебираю ступнями камни, как ступеньки, и ору «А-а-а-а!». Почему-то в этом «А» попадаются и согласные буквы, но мне некогда размышлять о том, что бы они могли означать.
В конце концов, когда ног своих я уже почти не чувствую, мне приходит на ум, что, если бы медведь принял решение гнаться за мной, он бы уже давно догнал и съел. А может быть, он решил, что Цыплёнок вкуснее? У меня уже почти просыпаются угрызения совести, как вдруг я отчётливо слышу топот её кроссовок и пыхтение позади себя.
– Ты… здесь? – то ли спрашиваю, то ли констатирую, как только у меня это получается, хотя всё ещё задыхаюсь от продолжительного бега.
Моя попутчица тоже, очевидно, не может ещё говорить и поэтому кивает. Мы стоим, прижавшись к мощному стволу раскидистого дерева, и смотрим друг на друга.
– Я ж говорила… бежать нельзя и поворачиваться… тоже… – зачем-то упрекаю её.
Цыплёнок закрывает глаза и прижимается к стволу ещё сильнее, теперь спиной. И мне становится её жаль.
Я аккуратно выглядываю из-за дерева – проверяю, нет ли медведя, и осознаю, как это глупо и по-детски. Откуда-то мне известно, что этот зверь лазает по деревьям и бегает гораздо шустрее меня. У человека нет против него шансов, вернее, есть только один – надеяться, что у животного найдутся другие хлопоты. Что собственно и произошло в нашем с Цыплёнком случае.
– Ладно. Пока что нам, похоже, везёт, – констатирую.
– И при том, по-крупному, – соглашается Цыплёнок, искоса взглянув на меня.
Мы опускаемся на землю и сидим рядышком, уложив спины и головы на ствол.
– Орехи только растеряли, – вдруг говорит Цыплёнок.
– Господи… точно!
Я не то слово расстроена. Это была единственная встретившаяся за всё время многочасового пути серьёзная еда.
– Ты не помнишь, где было то дерево?
Цыплёнок поворачивает голову в сторону склона, лоскутами покрытого то деревьями, то кустарником, то просто торчащего каменистыми выступами, и с грустью качает головой.
– Ладно. Это не страшно. Еду найдём ещё. Главное, воду нашли. Нужно напиться. Нам срочно нужно напиться.
– Может, подождём пока медведь уйдёт и вернёмся… туда? – предлагает Цыплёнок.
На секунду я допускаю такой вариант, но потом меняю решение:
– Что-то совсем не хочется. К ручью можно подойти и с другой стороны. К тому же, рано или поздно он должен во что-то впадать – другой ручей, реку или, в конце концов, в море.
Откуда я всё это знаю? Да, я точно уверена, что все реки впадают в моря или океаны. Тогда почему у меня нет ни единого воспоминания о себе?
– Ты что-нибудь помнишь? – спрашиваю у Цыплёнка. – Хоть что-нибудь?
– Ничего.
– Совсем?
– Совсем, – качает она головой.
– Но названия ягод и животных ты же помнишь, а я нет.