Но он ничем не мог им помочь, потому что вспоминал о записке и о тайнике только в гипнотическом сне. Многие никак не могли этому поверить, несмотря на разъяснения Мориса, удивлялись, переглядывались, недоверчиво качали головами.
Искали с двумя коротенькими перекурами почти до самого вечера, но тщетно.
— Ничего не выйдет, — сказал председатель, устало опускаясь на ближайший пенек. — Пустое дело, все равно что иголку в сене искать.
Тогда Морис задумчиво проговорил:
— А что, если попробовать… Рискнем!
Ничего не объясняя, он попросил всех пока оставаться на месте и отдыхать, а кого-нибудь одного из партизан отвести его с Павлом снова на то место, где находилась база.
— А я?
— Пойдем и ты с нами, — кивнул мне Морис. — Будешь все записывать. Жалко, магнитофон не захватили. Ничего, достаточно будет и этого протокола, потом все подпишем.
Нас повел председатель колхоза. Когда мы пришли к двум ямам, оставшимся от прежних землянок, Морис отвел Павла в сторонку и усыпил. Теперь это происходило очень быстро: Павел слушался его с полуслова.
— Вы спите так крепко, что ничто не в состоянии внезапно разбудить вас… (Странно это звучало в лесу.) Вы слышите только то, что я вам говорю. Я теперь открою вам глаза, и вы будете продолжать спать с открытыми глазами. Я считаю до пяти. Пока я буду считать, ваши глаза начнут медленно открываться… Раз… Два…
— Открывает! — прошептал рядом со мной пораженный председатель. — Смотри, открывает!
То, что довелось им увидеть в этот день, многие наверняка запомнили на всю жизнь.
— Сегодня семнадцатое марта тысяча девятьсот сорок четвертого года. Ты находишься возле партизанской базы. Где ты находишься, Павлик?
— На базе.
— Ты узнаешь эти места? Посмотри внимательно вокруг.
Павел осмотрелся и ответил:
— Узнаю.
— Теперь найди дупло, в которое ты положил патрон с запиской. Ты помнишь к нему дорогу?
— Помню.
— Иди!
Павел бросился в лес, мы за ним. Он почти бежал, часто меняя направление, прислушиваясь и затаиваясь ненадолго в кустах.
Так мы появились на глазах ошеломленных колхозников, ожидавших нас в лесу, — впереди Павел, за ним, запыхавшись, мы.
Морис поспешно махнул рукой, чтобы все молчали и не двигались, хотя это, конечно, не могло помешать Павлу.
Он ничего не видел и не слышал вокруг, хотя и шел с открытыми глазами. Он был далеко — за двадцать четыре года от нас! — в тревожном партизанском лесу…
Все зачарованно не сводили с него глаз.
— Немцы! — вдруг вскрикнул Павел и бросился в кусты.
Сейчас он должен прятать патрон с запиской…
Но Павлик как-то странно замешкался. Он озирался по сторонам, но не подходил ни к одному дереву.
Забыл?!
«Вспомни! Вспомни!» — едва не крикнула я.
— Ага, вот в чем дело, — пробормотал Морис и, подойдя к Павлу, резко сказал: — Найди дерево, где ты прятал патрон с запиской. Отец приказал тебе отнести ее в деревню, чтобы люди знали о Кузине. Найди записку и отнеси в деревню!
Мы притаили дыхание.
Павел напролом, через кусты, бросился к старой березе и засунул руку в дупло. Он шарил в нем, стараясь дотянуться…
— Ничего там нет, я смотрел, — не выдержал кто-то из партизан.
На него зашикали.
Павел вытащил руку из дупла, что-то крепко зажав в кулаке…
— Дай мне патрон с запиской! — сказал Морис, протягивая руку.
Павел попятился, пряча кулак за спину.
— Отдай мне записку! Я твой друг, ты же знаешь.
— Я должен отдать ее маме… Так батя велел.
Что делать? Не отнимать же у него записку силой?!
Я уже подумала, что Морис решился на это, и вскрикнула, когда он шагнул к Павлу…
Но Морис только сказал:
— Теперь я тебя разбужу. Я буду считать до трех. Я буду называть цифры, а ты станешь просыпаться. Когда я скажу «три», ты проснешься окончательно. Раз… Два… Три!
Павел медленно разжал кулак и с недоумением уставился на позеленевшую от времени винтовочную гильзу, лежавшую у него на ладони…
Он поднял голову, посмотрел на нас — и все понял. Поспешно начал неповинующимися пальцами выковыривать из гильзы застывшую смолу. Все обступили его, кто-то подал нож…
Павел расковырял смолу и осторожно вытряхнул на ладонь из патрона комочек бумаги. Он медленно развернул его и разгладил, прочитал и молча подал Морису. Я заглядывала через плечо мужа.
На мятом листке бумаги неровные, торопливые строчки. Местами буквы расплылись от попавшей в патрон воды. Но все равно можно было прочесть:
«Мы окружены. Прокопий Кузин — предатель, показал тропу немцам, знайте об этом! Нас осталось семеро, боеприпасов мало, всего три десятка гранат. Если свидеться не удастся, помните: мы погибли за нашу Советскую Родину!»
10
Вот и закончились поиски. Мы вернулись домой, в Монтре, и опять начались спокойные будни. Морис снова увлечен своими исследованиями и целыми днями пропадает в лаборатории.
Павел вернулся на опостылевшую бензоколонку, моет и заправляет чужие машины.
Как плакала Наташа, не желая отпускать только что обретенного брата! Все уговаривали Павла остаться в родной деревне. Но он решил вернуться с нами в Швейцарию. Видно, нелегко в таком возрасте менять привычный образ жизни.
Зачем мы искали ему родину? Не знаю.
Конечно, для науки все это любопытно. Морис вечерами пишет большую статью в научный журнал.
Небесполезны оказались и сведения, которые удалось получить о загадочной школе в старом саду под Ахтополем.
Раковский писал, что им удалось разыскать еще двух ее бывших воспитанников. Их опознали по такой же татуировке, как у Томаса — Павла. Теперь ведутся поиски родителей, с которыми их в детстве так злодейски разлучили фашисты.
Через московских друзей Мориса узнали мы и об аресте Кузина. Он признался в предательстве. Оказывается, за два дня до боя в лесу он, раненный в руку, попал к немцам в плен. Его били, пытали, пригрозили расстрелом. Воевал он, кажется, честно. Но так же честно умереть перед самой победой у него не нашлось сил. Он не выдержал, показал тропу к партизанской базе. Во время перестрелки ему удалось бежать. Три дня скрывался он в лесу, не решаясь выйти к людям. Потом повстречал знакомого, узнал из разговора, что все, окруженные на базе, погибли в бою!
Кузин решил, что о его предательстве никто теперь не узнает. Он пришел в деревню, и его в самом деле чествовали как храброго партизана. Но все-таки он предпочел уехать подальше. Арестовали его где-то в Сибири, и он сразу во всем признался.
— Только подумать, как он жил двадцать пять лет, каждый день опасаясь разоблачения… — сказала я мужу. — Даже представить страшно.
— Я не интересуюсь переживаниями предателей и подлецов, — холодно ответил Морис.
Итак, возмездие все-таки настигло предателя, хотя и через четверть века. Но те, кто отнимал детей у родителей, мучал их, калечил им души, еще разъезжают по дорогам Европы.
Эхо войны не умолкает. Еще взрываются старые мины, тревожные сны не дают людям покоя, и давно уже ставшие взрослыми дети все ищут своих матерей и отцов.
Об этом нельзя забывать! Как сказал (устами Ганса Всепомнящего) один мудрый философ: «Те, кто забывает прошлое, осуждены пережить его вновь…»
Стал ли счастливее Павел — вот что мучает меня.
И вдруг он пришел к нам однажды вечером без предупреждения и сказал:
— Я больше не могу. Я уезжаю в Россию. Там моя родина, и я не могу… Наташа пишет жалобные письма, зовет. И дядя Федя зовет, — добавил он по-русски.
— Вам давно надо было сделать это! — радостно воскликнула я.
— Да. Конечно. Вот я и еду. Там моя родина, там! И там моя сестра, она одна у меня. Там все живут спокойно, не тревожась о завтрашнем дне. Там легко дышится, понимаете? Свободно! — Разволновавшийся Павел пытался пояснить свои слова, размахивая руками.
Но мы и так прекрасно понимали его.