Горячее, пышущее блюдо приземлилось перед ним на столе под бурные аплодисменты толстух.
— С пылу, с жару! — воскликнул седоволосый. — Нету лучше закуски, чем пельмени! Так ведь, Егор Иванович?
— Так! Так! — закаркали девицы, восторженно заглядывая седому в рот.
Ведет себя как хозяин, подумал Егор. Не слишком ли он вжился в роль вождя партии и всех ущербных народов? Он кинул украдкой равнодушный взгляд на седоволосого: на ту ли лошадку он поставил?
А может людям жратвы побольше дать, да водкой залить? Тогда пойдут за ним. Он может это организовать. Пусть и временно. А что потом? У мужика эту соску если забрать, то бунт будет еще похуже. Для простого народа это — святое, с этим не шутят.
Да и не осталось у них ничего святого. Все идеи забрали, взамен ничего не дали. Потому и злобный стал народ, недоверчивый ко всем и вся.
— Ну, по маленькой! — продолжил седой, поднялся, поправил галстук. — Предлагаю тост за нашего уважаемого хозяина, за его радушие и гостеприимство!
— Да, да, за хозяина! — подхватили толстухи.
Егор ухмыльнулся, не чокаясь с ними, опрокинул в себя из стопки. Холодная жидкость провалилась внутрь незаметно, словно воздуха морозного глотнул.
Что здесь вообще происходит, подумал он, заталкивая горячий ароматный, но почему-то безвкусный пельмень в рот. Кто эти люди, что они здесь делают, зачем ему все это надо?
А самое главное — что ОН делает? Не лучше ли ему одному все сделать. Правильно сделать.
— Между пегвой и втогой — пегегывчик небольшой! — прокартавила та толстуха, что пострашнее.
Егора даже передернуло.
Черт побери, откуда они взялись такие? Неужто он не достоин большего?
Вторая стопка пролетела так же незаметно.
За ней третья.
Картавые толстухи через полчаса уже лыка не вязали. Обнимаясь втроем с седым под гнусавые вопли какого-то сопляка из радиоприемника.
На столе две пустые бутылки, огрызки хлеба, пятна от помидор на скатерти. По комнате клубился тошнотный запах сигаретного дыма.
Весело, аж плакать хочется, подумал Егор. И это и есть жизнь?
Он тяжело вздохнул. Тоска чертова.
Он хотел подняться, выйти на свежий воздух, но ноги не слушались. Перед глазами в табачном дыму все расплывалось. Седое участливое лицо всплыло перед ним, пухлые руки подхватили подмышки, помогли добраться до крыльца. Он молча махнул, мол, уйдите, хочу побыть один. Рожи скрылись, продолжая весело щебетать в глубине дома, перекрикивая музыку и друг друга.
Что же сделать? — думал Егор, сдерживая тошноту, держась за косяк двери и вглядываясь в черную пустоту неба. — Что же еще сделать? Что же еще, черт побери…
Две яркие звезды плавали перед лицом.
Что-то они ему напоминали…
Он звучно хлопнул себя по лбу: так это же мы! Я и зверь!
Я и он, — усмехнулся Егор.
Кто кого.
Или я. Или он.
Мы — два зверя. Кто сильнее?
Я! Это должен быть Я! Только Я!
Потом его стошнило, и мысли стали запинаться и заедать, как испорченная пластинка, на одной фразе.
Он неловко опустился на крыльцо, обхватив гудящую, как пустая бочка, голову руками. Что же еще сделать?
И вдруг мысль пришла сама собой, будто из ниоткуда.
Никаких пряников! Людей надо еще больше запугать! Тогда они все сделают сами!
И завертелась эта новая мысль в голове, пока он вместе с крыльцом, домом и всей деревней не провалился в сладкую черную бездну пьяного забытья.
Ник.
В машине достал телефон, увидел много пропущенных звонков. Первые четыре от мамы. Набираю ее номер, долго жду ответа, наконец, услышал ее недовольный сонный голос.
— Никита, ты где? С тобой все в порядке? Почему не отвечал? — посыпались вопросы, в голосе слышится волнение.
— Все хорошо, мама. Извини, что так поздно позвонил…
— Хорошо, что позвонил! Мы так волновались за тебя! Ольга сказала, что ты за этим чудищем гоняешься! Я спать не могу, корвалола напилась. Отец, само собой, бутылку взял…
— Каким чудищем? — спросил я. Откуда она узнала? Только Ольга могла сказать. Эх! У мамы и так сердце болит, а она…
— Но ты не думай, что это Оля. Тут у нас такое про него говорят! — продолжала мама. — Отец ходил на собрание в городе, так чего только не услышал, кошмар прямо…
— Мама, все нормально, — перебил я. И добавил, чтобы она успокоилась. — Чудовища больше нет, утонул. А вообще поменьше бы сплетней слушали.