19 июня. Только-только пристал к берегу, как тут же подошел Репей. Он пасет личное стадо. Сегодня его черед. Побережье ровное, каждый год хорошо зарастающее травой. Здесь часто пасется стадо.
— Как ловилось? — поинтересовался он, заглядывая в корзину. Там было килограммов пять окунья и плотвы. — Смотри ты, а говорят: «Ездит, ездит дачник, а все без толку».
— Кто это говорит?
— Есть такие... Ну что ж, все не с пустыми руками. Дай-ка закурить.
Закурил. Оглядел со всех сторон сигарету.
— А я такие не уважаю. По мне, лучше «Беломора» нету. Ты бы «Беломор» курил, другой раз и меня бы, глядишь, угостил.
— Да я уж к этим привык.
— Ну твое дело, как хошь. Я только ведь советую.
— Что нового? — спрашиваю я, сматывая от якоря веревку.
— Да особо такого ничего нет. Только вот Морков сдает, совсем трясучий стал. Поди-ка, скоро уйдет от нас. Ну и то сказать, хватит, начудил за свою жизнь.
Я не стал расспрашивать, отчего сдает, но сразу же, как пришел домой, переоделся и направился проведать старика. Его я застал действительно больным. Он полулежал одетый на диване. За то короткое время, что я его не видел, руки у него стали еще больше трястись, глаза запали, лицо обросло серым волосом.
Увидя меня, он сел, опустив ноги в валенках.
— Чего это, никак захворал?
Он взглянул на меня и безнадежно махнул рукой.
— Ну-ну, чего ты, поправишься, — стал я его утешать.
— Не то, не то... не в поправке дело, — тускло сказал он.
— А в чем же?
Он ответил не сразу.
— Не в болезни дело, Павлуша. Дятлов меня шибко расстроил. — И опять замолчал.
— Чем же?
— Да тебе это, может, и не близко, а я прямо как сломался. Народу у нас совсем мало остается. Когда я сдавал ему дела, было девятьсот человек, а теперь четыреста двадцать. Ну а он надумал строить жилой комплекс. Я и спросил его: для кого же он будет предназначен? Через восемь лет вряд ли кто будет в колхозе. Ну а он мне — не твоего, говорит, ума дело. Вот так вот ответил... — Морков обиженно покрутил головой. — Как же, говорю, не моего, тут вся жизнь моя положена... Ну да что с ним говорить. Чужой он у нас. Все ему не наше. Говорю: как же без людей-то? А он поглядел на меня и так серьезно ответил: «Надо, так и со Средней Азии приедут». Вот как ответил. Говорит, в соседней области они уже были на уборке, ну и к нам не побрезгуют... Вот и расстроился. Ничего на ум не идет...
Я слушал его и не знал, что ответить, что сказать старику. Да вряд ли он и нуждался в моем ответе, если факт сам по себе был настолько убийственным для него, что он даже заболел.
20 июня. Ветрами крепко выдуло землю с огорода, и, чтобы поправить дело, надо бы две машины торфа. Для этого нужно идти к председателю, чтобы разрешил купить. Но не лежит душа. Хотел было послать жену, да она в этих делах еще хуже, чем я. Начнет просить, унижаться...
21 июня. Таскал с берега на огород озерную траву, выброшенную волнобоем. Она сбита в тугую кошму, но если ее разодрать, то можно обложить гряды, чтобы не так выдувало.
22 июня. Был у Моркова. Старик слабеет. Пробовал увлечь его рыбалкой, но он не проявил никакого интереса. Еще больше оброс серым волосом и стал как-то меньше. Вздыхает, удрученно качает головой и с горечью говорит:
— Для кого ж это все делается, если не будет людей...
23 июня. Все же решил пойти к председателю. Дождался, когда он освободился, и направился к «газику».
— Простите, но нельзя ли для огорода две машины торфа, — сказал я, — там...
Но он даже не дослушал меня. Почти не двинув головой, прочно сидевшей на короткой шее, отрывисто сказал:
— Слушайте, чего вы тут растопыряетесь! Вы же находитесь на производственной территории. Разве вам разрешили бы жить на территории завода? Так почему же вы тут? Незаконно захватили колхозную землю...
— Там песок.
— Это не имеет значения. Все равно колхозная. И потом, должен вам сказать — как только построим жилой комплекс, сразу же снесем деревню, и в первую очередь вашу халупу. — Помолчал и добавил: — Если не раньше. — Сел в «газик» и уехал.
Вот говорят, когда у человека несчастье, то свет меркнет. Так случилось и у меня, — до этого был ясный день, все было хорошо, и сразу словно мгла его заволокла. И все как-то опустело. До дому было не больше двухсот метров, но я шел долго. Останавливался, о чем-то думал и ни о чем не думал. Я не мог сразу прийти домой, не мог сказать об этом жене. Мы так с ней долго мечтали вот о такой избенке на старости лет. Надо было, чтобы это неожиданное, как напасть, поулеглось в груди.