— Забирай, Дима. В июне сдача в производство.
Я положил заявление об отпуске.
Зав прочитал.
— Какой отпуск? Ты же в июле.
— Я поменялся с Глебом. Мне надо отдохнуть.
— Только после Дударева.
— Нет-нет. Отдайте Бабкиной. Она с ним ладит. А меня от одной его фамилии уже воротит.
— Ну-ну, не преувеличивай. Темка у него о рабочем классе. Давай греби.
— Нет, верно. Мне нужно отдохнуть. Я устал.
— Все мы устали. Я каждую минуту могу взять бюллетень. Но вот сижу работаю. А рукопись более или менее доведена. Мы ему трижды возвращали на доработку, теперь ничего. Кое-где ужмешь, по языку пройдешься.
— До каких пор мы будем с ним возиться? Почему бы не вызвать его в редакцию и не поговорить всерьез?
— Ну вот, теперь вижу — и на самом деле ты устал. Может, и верно Бабкиной откинуть или Глебу?.. — Он задумался. И в этом состоянии я его оставил.
Таким образом, на работе все обошлось как надо. Отпуск дали. Теперь надо было поговорить с Ириной, чтобы не заупрямилась.
Для нее я придумал такой сюжет.
— Не знаю, как ты на это дело посмотришь, — сказал я ей как-то вечером. — Приглашает меня на Волгу один астраханец.
— Зачем это? — спросила она и поджала рот, отчего у нее верхняя губа стала тонкой. Удивительно, когда женился, была пухлой.
— Просит, чтобы я отредактировал его рукопись. Собственно, он не писатель. У него мемуары. Ну, и там нужно в краеведческом музее поработать. Так-то хотелось бы съездить, встряхнуться. Когда еще представится такая возможность.
— А за чей счет?
— За его, конечно.
— Ну, если, за его... Когда же?
— Да вот теперь.
— А работа?
— Это можно уладить. Главное, как ты.
— А что я, поезжай...
Вот так уладилось дома.
Накануне отъезда зашел в редакцию журнала к главному. Я его встретил в вестибюле.
— Анатолий Васильевич, у меня к вам небольшой разговор, — сказал я, здороваясь.
— А если бы и большой? Пошли. Никто не спрашивал? — отрывисто бросил он, проходя мимо завредакцией.
— Звонили из обкома.
— И что? — Он задержался.
— Завтра совещание в десять утра.
— Добро. Проходи, проходи, — это он мне. — Садись. Слушаю.
— Как вы смотрите, если я напишу для вас очерк об астраханском заповеднике?
— А чего это тебя туда бросило?
— Интересно. Цветущие лотосы... розовые пеликаны...
— Что, пеликаны тоже цветут? — добродушно рассмеялся он.
— Гнездуются.
— Ну-ну, а ты разве пописываешь?
— Хочу попробовать.
— А что? Не боги горшки обжигают, не боги. Давай пиши. Дерзай.
— Если можно, на предмет представительства командировочное удостоверение...
— Ну, командировочное не выйдет. А вот справку от редакции дать можно. Что ты по заданию журнала едешь собирать материал для очерка и чтобы местные власти тебе способствовали в сборе этого материала.
И я получил справку. Теперь у меня было все. Оставалось только достать билет на самолет. И тут мне повезло. Тринадцатого числа я никогда не боялся. Это был день моего рождения. И вот на тринадцатое почти не было пассажиров, и я легко получил билет.
— Завтра лечу, — сказал я жене, показывая билет. — Решил меня лайнером доставить.
— Живут же люди, — позавидовала она выдуманному астраханцу.
— Ничего, когда-нибудь и мы так будем жить, — ответил я.
— Мы так никогда жить не будем, — сказала она, глядя на меня с мягкой печалью.
— Ну что ты...
— Да-да...
Когда у нее появилось это неверие? И в первый год нашей совместной жизни, и в последующие пять-шесть лет, а то и больше, мы были полны веры в себя и в свое хорошее будущее. Правда, наши мечты не были четко определены, мы ни о чем не загадывали и даже не задумывались над тем, чего бы нам хотелось, но мы были так молоды, так жизнерадостны, что все хорошее как бы само собой подразумевалось, и думалось, что впереди нас ждет только замечательное. Но вот совсем незаметно, когда-то, в какой-то день или час что-то вроде легкой тени легло на наш путь. И год от года эта тень стала все больше густеть, заслонять радость, тушить надежду, и пришло неверие. И все же, когда оно началось? Да, пожалуй, с появлением первого ребенка. Тогда Ирине пришлось уйти с работы на целый год. Не хотелось отдавать в ясли. А потом родился Коля. И тут уж мы совсем перекочевали из юношеской поры в пору озабоченной зрелости, где уже и раздражение, и усталость, и недовольство друг другом.