Ветер рвал волосы, ерошил серую воду. По ней плыл всякий мусор: ветки, купы тростников, даже деревья — дары половодья. Волга, наверно, и в межень-то в устье широка, теперь разлилась во всю неоглядную даль, затопив равнины между протоками — полоями, как их здесь называют.
Я сижу рядом с Анной Викторовной. Узнав, что я собираю материал для очерка, она охотно рассказывает обо всем, что меня интересует. Я слушаю и гляжу на проносящиеся мимо затопленные до пояса старые деревья, на макушки ивовых кустов. То на одном, то на другом берегу, у самого уреза, виднеются рыбацкие деревни. Заборы стоят в воде, у калиток покачиваются на волне лодки. Деревни остаются позади, и снова водная ширь и кое-где очертания притопленных берегов.
— В тысяча девятьсот тринадцатом году на путину съезжалось до ста тысяч человек, — оснащенный познаниями из БСЭ, говорю я, — а сколько теперь?
— Теперь обходимся местными силами.
— Что это значит?
— Ну, с одной стороны, пришла на помощь техника. А с другой — рыбы стало намного меньше. Но вот строится в восточной части дельты водоотделитель, и мы надеемся — все восстановится. К тому же у нас есть специальные рыборазводы. Для осетровых. В них выращивают малька и, когда он достигает определенного размера, выпускают в Волгу.
— И много их, мальков?
— Миллиард.
— Миллиард?
— Да, но погибает около девяноста семи процентов.
— Девяносто семь процентов? Тогда какой же смысл?
— Очень большой. Девяносто семь процентов — это запрограммированные потери. Три процента оставшихся в живых составят тридцать миллионов взрослых осетров. Представляете? — Анна Викторовна ликующе взглянула на меня. — Тридцать миллионов крупных, больших, замечательных рыб!
Вскоре я увидел этих больших, замечательных рыб.
Мы пристали к тоне. Рыбаки, или как их здесь называют «ловцы», тянули невод. Были они в резиновых высоких сапогах, в специальных робах. Стояли у берега в воде и вытягивали сеть на катерок с ровным гладким помостом, где ее укладывали для следующего заброса. Работали они молча, без шуток и ругани.
И вот уже заплескалась вода в полукружии невода. И все чаще, больше всплесков. Но рыба еще не идет к ловцам, она устремляется в глубину, на быстрину. Думает, там воля. И забивается в мотню. И вот там она уже мечется, рвется в стороны, выплескивается наверх. И все быстрее, безостановочнее движения ловцов.
Среди ловцов выделялся высоким ростом, красивой осанкой звеньевой. Лет ему было за пятьдесят. Это был настоящий волгарь, из тех богатырей, которыми всегда славилась Волга. Спокойный, умелый, он, не глядя в сеть, высвобождал из ячей серебристо-белых заломов. Их попадало немного — остатки от прежних несметных тысяч. Рыбу бросали в бударку. Сельдь в одну сторону, «краснуху» — осетров и севрюг — в другую. Звеньевой, казалось, без напряжения подхватывал десятикилограммового осетра и кидал его в лодку. Так же красиво и деловито работали и другие ловцы. И чем ближе подходила мотня, тем все чаще летели в бударку крупные рыбы. Когда же мотня подошла, подогнали специальную большую лодку с прорезями в верхней части бортов, через которые вливалась и выливалась речная свежая вода. Эти прорези были сделаны для того, чтобы вода все время была чистой в плавучем садке, чтобы рыба не уснула, а пришла бодрой на рыбзавод.
Мотня кишела рыбой.
Ловцы наотмашь бросали осетров и севрюг в большую лодку.
Я глядел на этих редкостных рыб, и нет, не удивление и не радость за ловцов владели мною, а жалость к этим могучим, древним рыбам. Казалось, чего бы проще перемахнуть через борт, — всего каких-нибудь десять сантиметров, и на воле, — но нет, бестолково и обреченно вели они себя в садке. Ходили потерянно-вяло, сталкивались друг с другом и, странно, совсем не чувствовали, что рядом свобода, что надо только чуть посильнее шевельнуть хвостом — и там, на просторе, в родной стихии...
Мотня уже вовсю пенилась, от нее летели брызги, всплески. И тем быстрее, яростнее выбрасывали ловцы краснуху.
— Запишите: «Кто тоню не видал, тот на Волге не бывал». Пригодится, — смеясь, сказала Анна Викторовна.
— Да-да, спасибо... — И я записываю.
А потом, когда невод снова заводят и ловцы отдыхают, разговариваю со звеньевым и от него узнаю, что «тоня» — это рыбацкий домик, в котором ловцы живут на протяжении всей путины, без жен, без выпивок, работая посменно от зари и до зари. От него я узнал, что Каспийское море с каждым годом все дальше отступает от берегов и за шестьдесят лет отошло уже на сорок километров. Узнал, что «ерик» — это узкий проток... Позднее я увидал не один ерик, извилистый, стиснутый плотными непролазными камышами, где каждая камышина высотою в четыре метра, а то и выше, с пушистым султаном прошлогодней метелки. Я взял на память несколько штук, чтобы они напоминали о моей поездке в дельту великой реки. Но это было позднее, когда я уезжал домой. А пока «ракетка» несла меня дальше по Волге, по ее мутной рабочей воде, к рыбзаводу.