Над городом витала смутная музыка: в парке играл оркестр.
Так и шли эти сутки безалаберно и странно. То он писал стихи, то, бросив их, готовил материал для газеты, не закончив его, ложился спать еще засветло и вдруг далеко за полночь просыпался и уходил из дому. Сам не зная куда. Возвращался он на рассвете и вновь начинал писать.
Чемизов любил ночные скитания по пустынным улицам. Он вышел в сырую, шуршащую тьму. И тут же налетело внезапное чувство светлой грусти и любви, налетело неизвестно почему, неизвестно откуда. Должно быть, эта сыроватая тьма что-то напомнила. Не тайгу ли в Каларах?
«Так... так... так...» — громко и отчетливо стучали капли в водосточной трубе. Влажный песок прилипал к туфлям. Откуда-то повеяло резедой, а показалось, что это пахнет песок.
В памяти ожили девочки-сестры на московском вокзале, а потом он увидел их на сопке. Засверкали оконца между камней, этот блеск вызвал в памяти вертлявую речонку в родной деревне. На берегу изба... Он пишет первые стихи, а вьюга дергает калитку... Он рвется к своему морю. Лева падает от усталости, а рука листает учебники. Пахнет овчиной и квашней. Храпит мать. Он пробивался к морю... Пробиваются и сестры... Как понимает он их!
Из сада опять донесся вальс. Вальс молодых и влюбленных. Чуть-чуть заморосило. С листвы сдувало водяную пыль.
Он же ехал с сестрами к морю, любил их, тревожился за них, помогал им. Их история стала его историей.
Далекая музыка стала близкой. Он шел к ней. У калитки, забыв обо всем, целовались. Она была в белом, он в темном.
Чемизов перестал ощущать землю, прокрался бесшумно, точно по воздуху. И вдруг сердце его облилось тоской, заныло, потом замерло, на миг успокоилось, но тут же снова заволновалось и начало томиться, рваться куда-то в далекое-далекое. Почему? От образа ночи? От подсмотренного поцелуя? От прилетевшей музыки? От наплывшего запаха цветов? От сонно бормочущих деревьев?
Перед ним опять проплыло лицо Аси. Чемизов шел бесшумно, боясь вспугнуть ночь и призраки сестер.
Прошумела машина, облила светом, унеслась.
Кто-то вздохнул в темноте.
Где-то украдкой засмеялась женщина.
В саду уже заиграли марш. Из распахнутых ворот шла молодежь. С шумом, смехом, с песнями расходились в разные стороны.
Какое счастье — молодость! Стихами позвать их каждого к своему морю. Разжечь их мечты. Вот этим, шумным, передать свою любовь к земле и к жизни.
Чемизов стоял среди идущих. И понял он, что это томит его история сестер. Не было сил молчать о ней. Ведь он, оказывается, всю жизнь готовился к этой поэме. Нет, это будет совсем не поэма, а страницы из его тайного дневника. Писать о сестрах — это значит писать о себе... Он видел сестер так ярко, чувствовал их так свежо и так был удивительно сосредоточен на своих видениях.
Чемизов быстро вернулся домой и с наслаждением сел к столу. Закрыл лицо ладонями...
Далекая счастливая вокзальная ночь! Дорога... Дорога с ними! И замелькала страна мимо окон вагона, и запахли букеты, которые он передавал сестрам через проводника. И во тьме в летящем снеге неслись в Калары журавли, неслись — кричали. И цветы трепетали под ветром на сопке язычками пламени. И мерцали Асины глаза, а сквозь дым костра проступали Славкины волосы, и опять светились оленьи Асины глаза. И мучила горечь разлуки...
И вдруг ясно прозвучал дорогой голос: «Я вспомню вас где-нибудь на Ревущих широтах, стоя на палубе».
Все это, когда-то вошедшее в душу и ставшее частью ее, сейчас рвалось в певучие строки, звенело рифмами.
Лев Чемизов плыл по своему морю...
Славкино море
Стояли прохладные хмурые дни. Солнце закрывали несущиеся темные тучи. Однажды утром лагерь снялся и спустился вниз по Чаре на новое место.
Резко изменилась за эти дни Славка. Внешне она была спокойна, но от ее спокойствия и молчания веяло суровостью и холодом. Целые дни ходили они с Петровичем по сопкам, по тайге, ходили молча, неустанно, душевно сблизившись, понимая друг друга без слов. И почему-то Славка чувствовала себя с ним легко и просто. Идя по заданному азимуту, исследуя камни, глыбы и обнажения, они скупо переговаривались только о том, что касалось работы. Но в каждом их движении, каждом взгляде, редком слове чувствовалась забота друг о друге, какая-то скрытая, внутренняя теплота.
Иногда они вечерами, перед сном, сидели у костра, пили чай и молчали.
Славка и сама не понимала, почему ей так легко с Петровичем и почему она тосковала, если долго не видела его. Очень хорошо, что он ни о чем не расспрашивал, не пытался развеселить, утешить ее.
В этот день шли они по сопке, как всегда, углубленные в работу.