— Владислав Павлович, зайдите, пожалуйста, к Кочановой.
Она лежала лицом к стене, на его голос голову повернула не сразу, с трудом. О том, как она себя чувствует, можно было не спрашивать. Лицо словно бы почернело, глазная щель справа была намного у́же левой, бровь опустилась, черты стали резко асимметричны. Голос упал, потерял свою глубину и звучность. Она сказала, что испытывает еще чувство боли и тяжести в правой ноге и руке.
— Приступ начался ночью, во сне, — объясняла Охлопкова, — поэтому и не успели.
Перечислил:
— Кофеин, грелки, горчичники на затылок. Хорошо бы ей уснуть.
В коридоре добавил палатной сестре:
— Подходите к Кочановой почаще.
Неля озорновато блеснула глазами:
— А она какая-то странная. Когда ни спросишь, ей ничего не надо.
Она действительно была очень нетребовательна и уж тем более никогда не капризничала. И при всем этом ее не то что недолюбливали, но предпочитали не иметь с ней дел, а если этого требовали обязанности, держались холодно.
В этом сказывалась, разумеется, прежде всего «школа» Барышевой, тон, который она задала. Но не меньшую роль, как ни странно, сыграла интеллигентность артистки, чувство собственного достоинства, свойственное ей. Даже к санитаркам и молоденьким сестрам-девчонкам она обращалась на «вы», но и кричать на себя тоже не позволяла, а в отделении это практиковалось.
Конечно, она и внешне выделялась среди других, — Иноземцев был убежден: абсолютно не желая этого, — хотя и носила такой же зеленоватый, поблекший от частой стирки сатиновый больничный халат, что и остальные женщины. И волосы у нее всегда были в порядке. Она вообще ни в чем не позволяла себе той небрежности, которой отличаются некоторые, находясь в больнице. Были в ней те естественность и мягкость, что всегда так привлекает в женщине. В глазах же Барышевой эти черты являлись признаком избалованности.
— А, — отмахивалась она в ответ на сообщение о плохом самочувствии Кочановой. — Ну, дайте ей там что-нибудь. Артистка же!
А между тем еще во время первого осмотра на амбулаторном приеме, когда он спросил, были ли у нее в жизни тяжелые переживания, Инна рассказала:
— Детство у меня было сравнительно благополучным. Я была сыта, одета. Правда, может быть, мне недоставало внимания со стороны взрослых. Отец, летчик, почти всегда был в командировках, а мать, учительница, была так поглощена работой, предана «своим» ребятам, что для меня у нее уже не оставалось ни времени, ни сил. С одной стороны, может, и к лучшему. Я научилась сама заботиться о себе.
Ну, а когда стала взрослой… У кого их не бывает, переживаний? Тем более у женщин. К тому же если женщина молода и разошлась с мужем. Нет, он неплохой человек, просто мы оказались с ним слишком разными… Ко всему этому добавьте еще, что женщина эта хочет успеха, признания на своем нелегком поприще, рассчитывая лишь на свои силы и способности…
Уже тогда из этих ее слов стало ясно, что кое-что пережить ей пришлось. Да и вообще она производила впечатление человека вдумчивого и сдержанного.
На многих, только не на Барышеву. Если заболевание артистки не представляло для заведующей никакого интереса, то уж ее так называемая душа тем более осталась для Ольги Матвеевны за семью печатями. Она не отказала себе в удовольствии накричать на артистку, когда Инна попросила перевести ее в двухместную, более спокойную палату.
— Ах, вас не устраивает наша обстановка?! — с иронией подхватила Барышева. — Ну, знаете, зачем же вы тогда так настойчиво просились сюда? Мы вас, кажется, не приглашали. Так вот и довольствуйтесь тем, что есть…
Иноземцев подумал: сейчас Инна расплачется! Она посмотрела на заведующую, и этот открытый удивленный взгляд не то чтобы пристыдил Барышеву, а заставил замешкаться. Она тут же с озабоченным видом занялась больной на соседней койке.
Позднее, когда появилась возможность перекинуться словом, артистка проговорила с сочувствием:
— Как вы терпите такое, Владислав Павлович, и во имя чего? Прямо-таки жандарм какой-то, а не женщина.
Ответил не сразу, сначала закурил. Здесь, на лестничной площадке, было можно.
Прежде всего, он любит свое дело и уже кое-чего добился, работая в этой клинике. А во-вторых, не всю же жизнь ему трудиться под началом Ольги Матвеевны!
— Все это так, но… можно же ведь и как-то воздействовать на нее? Страдают больные, страдает персонал. И в конечном итоге — дело.